В результате мы, не моргнув глазом, можем перерезать горло ближнему,
точно так же, как мясник режет теленка. Разве мясника тошнит от своего
занятия? Да он даже не знает, что это такое. Вот так же обстоит дело с нами.
— Я понимаю, что исполнять закон — твоя профессия. А как ты относишься
к тому, чтобы сочетать работу с удовольствиями?
— Положительно, сударыня. Как может быть иначе? Искоренив в себе
предрассудки, мы уже не видим в убийстве людей ничего дурного.
— Как? Разве ты не считаешь злом убивать людей?
— Прежде всего позвольте спросить вас, что такое убийство? Если бы
уничтожение живых существ не было одним из фундаментальных законов Природы,
тогда я бы поверил, что оно оскорбляет эту непостижимую Природу, но
поскольку не бывает природных или естественных процессов, где разрушение не
служит необходимым элементом мирового порядка, и поскольку она созидает
только благодаря разрушению, совершенно очевидно, что разрушитель действует
заодно с Природой. Не менее очевидно и то, что тот, кто отказывается от
разрушения, глубоко оскорбляет ее, так как — ив том нет сомнения — только за
счет разрушения мы даем Природе средства для созидания, следовательно, чем
больше мы уничтожаем, тем больше мы ей угождаем; если убийство — основа
творчества Природы, тогда убийца — вернейший ее служитель; и вот, осознав
эту истину, мы, палачи, полагаем, что свято выполняем свой долг перед нашей
праматерью, которая питается убийством.
— Но в таких доктринах содержится зерно их собственной гибели.
— И тем не менее они верны, сударыня. Ученые и мыслители могли бы
доказать это гораздо лучше меня, но исходный момент их рассуждений будет тот
же.
— Знаешь, друг мой, — перешла я к главному, — ты достаточно усладил
меня, и мне хватит этого на всю ночь, кроме того, ты подал мне мысль,
которая подобна искре, попавшей в бочку с порохом. Здесь, в доме, есть три
узника, тебя вызвали сюда для того, чтобы ты их казнил. Поверь, я с огромным
удовольствием буду наблюдать за этим зрелищем; ты обладаешь большим опытом в
таких делах, и я прошу тебя объяснить мне всю механику подобного акта. Я
верно поняла, что только распутство помогает тебе победить глупый
предрассудок? Ты только что убедительно показал, что убийство скорее служит
Природе, нежели ее оскорбляет…
— Что же вы хотите знать, сударыня?
— Правда ли, как я слышала, что вы, палачи, способны совершить убийство
и получить от него удовольствие, только думая И о нем как о предмете
распутства? Словом, я тебя спрашиваю: правда ли, что во время казни твой
член поднимается?
— Нет никакого сомнения, сударыня, что похотливость и распутство
логически приводят к мысли об убийстве, и всем известно, что пресыщенный
человек должен обрести утраченные силы, совершая то, что глупцам угодно
называть преступлением: мы ввергаем жертву в необыкновенный трепет, его
отголоски в наших нервах служат для нас самым мощным стимулом; какой только
можно себе представить, и вся затраченная до этого энергия вновь вливается в
наше тело одновременно с агонией жертвы.
Вообще убийство считают одним из
самых надежных двигателей распутства и самым, кстати, приятным; однако
неправда, что для совершения убийства непременно надо находиться в пылу
страсти. Доказательством служит исключительное спокойствие, с каким делают
свое дело большинство моих коллег; конечна, они испытывают какое-то
волнение, но это совсем не то, что страсть, охватывающая распутника или
страсть того, кто убивает из мести, из жадности или же просто из-за своей
жестокости. Это говорит о том, что есть разные виды убийства, И только один
из них связан с распутством; однако это не означает, что Природа
предпочитает какой-то определенный вид.
— Все, что ты говоришь, вполне справедливо, Делькур, но тем не менее я
полагаю, что в интересах самого убийства желательно, чтобы исполнитель
вдохновлялся только похотью, так как похоть никогда не влечет за собой
угрызений совести, и даже воспоминание о том, что произошло, доставляет
радость, между тем как в других случаях, как только пыл спадает, тут же
появляются сожаления, особенно если человек не отличается философским умом,
следовательно, на мой взгляд, убивать стоит только во время распутства. В
принципе можно убивать по любой причине, лишь бы при этом присутствовала
эрекция как надежный щит от последующих угрызений совести.
— В таком случае, — заметил Делькур, — вы считаете, что любую страсть
можно усилить или подпитать похотью?
— Похоть для страстей — это то же самое, что нервный флюид для ‘жизни;
она их возбуждает, она дает им силу, и вот верное тому доказательство: не
зря говорят, что кастраты, лишенные семенников, не могут иметь никаких
страстей.
— Значит, по-вашему, честолюбие, жестокость, алчность, месть приводят к
тому же результату, что и похоть?
— Да, я уверена, что все эти страсти вызывают эрекцию, и любой тонко
чувствующий и высокоорганизованный человек придет от любой из них в
возбуждение, не меньшее, чем от похоти. Концентрация мысли на образах,
связанных с тщеславием, жестокостью, жадностью, местью, подобна самой
сильной ласке, и такие мысли не раз заставляли меня извергаться до последней
капли. Вслед за мыслью о любом преступлении, вдохновленном любой страстью, я
чувствовала, как по моим жилам разливается жар похоти: обман, коварство,
ложь, подлость, жестокость и даже обжорство всегда вызывают во мне подобное
чувство, словом, не существует порока, который не мог бы не разжечь во мне
похоти, или, если угодно, факел похоти в любой момент может разжечь в моем
сердце все на свете пороки, которые будут полыхать священным огнем: все
средства хороши для нас, людей, устроенных таким образом. Вот такие у меня
принципы, дорогой мой.
— Я согласен с вами, — тут же откликнулся Делькур, — и не хочу это
скрывать.
— Мне по душе твоя откровенность: она раскрывает твой характер.