Великий Боже, каково же было мое удивление, когда я
узнал прелестную помощницу принцессы Софии, ту самую Эмму, о которой уже
рассказывал!
— Какая неожиданная встреча, мадам, — сказал я, — и к тому же очень
счастливая! Вы здесь одна?
— Да, — отвечала прелестница, — мне также пришлось бежать от своей
ненасытной и тщеславной госпожи, черт ее возьми со всеми потрохами! Вы очень
благоразумно поступили, проявив в тот раз такую решительность. А ведь вы не
знали и, возможно, не знаете до сих пор, какую судьбу готовила для вас ее
коварная политика. Она сказала вам, что бургомистр с ней заодно, но она
солгала; это вы должны были устранить его с дороги, и если бы все сорвалось,
быть бы вам покойником. Принцесса пришла в отчаяние и бешенство после вашего
бегства, но все-таки продолжала плести свои гнусные интриги еще два года и
наконец настояла, чтобы это убийство совершила я. Будь здесь речь об обычном
преступлении, я бы, конечно, согласилась, потому что преступление забавляет
меня, я люблю встряску, которую оно производит в моем организме и которая
приводит меня в восторг, а поскольку мне чужды всякие предрассудки, я
отдаюсь этому без страха и после этого никогда ни о чем не жалею. Но такое
серьезное дело было не по мне, и я последовала вашему примеру, чтобы не
сделаться жертвой принцессы, потому что не захотела быть ее помощницей.
— Вы необыкновенная женщина, — с чувством произнес я, кладя руку на ее
промежность, — оставим все церемонии, ведь мы с вами достаточно знаем друг
друга, чтобы обойтись без предисловий. Скажите только, мой ангел, вы рады,
что я снова нашел вас? Под неусыпным оком принцессы мы не могли обнаружить
все свои чувства, а теперь ничто не мешает нам…
— Хорошо, друг мой; а эта дама, что сопровождает вас — могу я узнать,
кто она такая?
— Это моя жена.
И я поспешил рассказать моей новой подруге все, что произошло в
Лондоне, что случилось с семейством Берлингтонов и что единственная из них,
оставшаяся в живых, лежит теперь больная в соседней комнате этой гостиницы.
Эмма, будучи в душе дьяволицей, оценила по достоинству мою шутку и когда
вдоволь насмеялась, спросила, не хочу ли я представить ее моей нежной
супруге.
— Вы, конечно, не собираетесь таскать ее за собой всю жизнь, — заметила
она. — Лучше оставить ее здесь. Я больше подхожу вам, чем эта монашенка. И я
не потребую от вас никаких клятв перед священником: я всегда презирала
церковные церемонии. Хотя я, между прочим, благородного происхождения, но
считаю себя пропащей женщиной из-за своей распущенности и своей связи с
Софией, так что вы будете иметь пылкую любовницу и надежного друга. Как у
вас с финансами?
— В самом лучшем виде. Я очень богат.
— Жаль. У меня есть сто тысяч крон, которые я хотела предложить вам,
рассчитывая подчинить вас своей власти, что было бы мне очень приятно.
— Осмелюсь заметить, Эмма, что я тронут вашим благородством, но не
таким путем вы можете привязать меня к себе; моя душа не терпит зависимости
от женщин: я должен властвовать над ними или вообще с ними не связываться.
Как у
вас с финансами?
— В самом лучшем виде. Я очень богат.
— Жаль. У меня есть сто тысяч крон, которые я хотела предложить вам,
рассчитывая подчинить вас своей власти, что было бы мне очень приятно.
— Осмелюсь заметить, Эмма, что я тронут вашим благородством, но не
таким путем вы можете привязать меня к себе; моя душа не терпит зависимости
от женщин: я должен властвовать над ними или вообще с ними не связываться.
— Ну что ж, очень хорошо, я буду вашей шлюхой, мне нравится и эта роль.
Сколько вы будете платить мне?
— Сколько вы получали от Софии?
— Сто французских луидоров в месяц.
— Я положу вам такое же жалованье, но будете ли вы верной мне и
послушной?
— Как рабыня.
— Рабство предполагает отсутствие всех залогов свободы и средств
повредить господину. Поэтому отдайте мне свои деньги.
— Вот они. — И Эмма протянула мне шкатулку.
— Признайся, мой ангел, — заметил я, открыв крышку, — что ты украла эти
деньги: получая сто луидоров в месяц, ты не могла скопить такую сумму, тем
более в твоем возрасте.
— Неужели ты считаешь, что я ушла от своей Мессалины, не заглянув в ее
сундуки?
— А что, если я донесу на тебя?
— Боршан, я люблю тебя; все, что я имею, принадлежит тебе; я не просто
доверяю тебе эти деньги — я их отдаю тебе. Но ты получишь этот подарок и мою
благосклонность только при одном условии.
— Я тебя слушаю.
— Мы немедленно избавимся этой ничтожной поклажи которую ты таскаешь за
собой по всей Европе.
— Выходит, ты мне платишь за ее смерть?
— Именно это я и требую в обмен на сто тысяч крон.
— Ах ты, чудная маленькая сучка, но расправу надо бы украсить жестокими
эпизодамию
— Несмотря на то, что она больна?
— Но разве твое предложение разделаться с ней не жестоко?
— Разумеется.
— Тогда сделаем так: я представлю тебя, как мою бывшую супругу, которая
требует, чтобы я вернулся к ней; я буду просить прощения за свою слабость,
которая в моем затруднительном положении вынудила меня действовать таким
образом; ты придешь в ярость; тогда я скажу Клотильде, что покидаю ее, и
бедняжка умрет от печали, с ней вместе умрет и ребенок в ее чреве.
— Так она еще и беременна? Тогда мы весело проведем время! — И по
заблестевшим глазам Эммы я понял, как возбуждает ее предстоящая гнусность;
переполненная чувствами шлюха бросилась целовать меня и в приступе
параксизма страсти выбросила из себя обильную дозу спермы.
Мы вошли в комнату больной. Мы так искусно сыграли свои роли, что
несчастная Клотильда приняла все за чистую монету. Эмма, мудрая, хитрая и
порочная Эмма, утверждала, что, уходя от нее, я ее обокрал и что ни одна
вещь, вплоть до последней пуговицы или носового платка, не принадлежит в
этой комнате авантюристке, потерявшей всякую совесть.