На том мы и расстались. Нуарсей и Бельмор вернулись в женский сераль, и
только позже мы узнали, что они растерзали еще дюжину жертв самого разного
возраста и самыми разными способами. Мы же, вместе с Клервиль, остались в
серале, населенном мужским полом, и не вышли оттуда, пока не совокупились по
нескольку десятков раз каждая и не совершили немало жестокостей, о которых
нет смысла рассказывать, так как вы достаточно хорошо знаете такие вещи.
Через несколько дней после развлечений, которыми мы наслаждались в
клубе вместе с Бельмором и его другом, любезный президент Братства сказал
мне, что Клервиль была права, когда уверяла его, что он не будет
разочарован, познакомившись со мной; и граф, сказочно богатый человек,
предложил мне пятьдесят тысяч франков в месяц всего лишь за два вечера в
неделю, которые я должна буду посвящать только ему. Коль скоро со стороны
Сен-Фона я не предвидела никаких препятствий, я не нашла причин отказать
Бельмору и сказала, что буду рада служить столь приятному господину,
добавив, как бы между прочим, что предлагаемой им суммы недостаточно даже
для того, чтобы покрыть расходы на ужины. Граф молча выслушал мои слова,
удвоил ставку и, кроме того, согласился оплачивать все дополнительные и
непредвиденные расходы, которые, кстати, обещали быть немалыми: в каждый
свой визит распутник желал иметь трех великолепных свежих женщин, чьи тела
он намеревался терзать сам или же наблюдать за пытками, и такое же число
маленьких мальчиков; после их убийства он собирался еще два или три часа
потешиться со мной наедине и только после этого покинуть мой дом. Таковы
были его условия, и сделка состоялась.
Не считая Нуарсея и Сен-Фона, я знала немногих мужчин, столь
развращенных как граф Бельмор. Все в нем было развращено до крайности: и
темперамент, и вкусы, и принципы. Его необыкновенно злодейское воображение
не давало ему покоя и заставляло его придумывать вещи, превосходящие по
чудовищности все, что я до сих пор видела, о чем слышала и втайне мечтала.
— Богатое воображение, которым ты восхищаешься во мне, Жюльетта, —
сказал он мне однажды, — это как раз то, что покорило меня в тебе: я редко
встречал в женщине столько сладострастия, столько фантазии и энергии, и ты,
наверное, заметила, что самые сладкие удовольствия я получаю с тобой в те
минуты, когда каждый из нас дает полную свободу своей фантазии, когда мы оба
стремимся к таким мерзким утехам, которые, к сожалению, осуществить
невозможно. Ах, Жюльетта, как восхитительны удовольствия, рождающиеся в
воображении, и как счастлив тот, кто неотступно следует за его прихотливыми
образами! Да, милый ангел, как жаль, что людям не дано знать, что бурлит,
что рождается у нас в голове в минуты высшего, неземного вдохновения, когда
наши страстные, пылающие души погружаются в пучину самой гнусной похоти!
Какие восторги мы испытываем, когда, возбуждая друг друга, творим призраков,
которые начинают плодиться сами до бесконечности, как неистово мы ласкаем,
как лелеем и холим их, окружаем множеством отвратительных подробностей! Вся
земля в нашей власти в такие чудные мгновенья, ни одна живая тварь не смеет
противиться нам, и каждая из них по-своему доставляет нам удовольствие,
каждая утоляет одну из бесчисленных прихотей нашего кипящего воображения.
Мы
опустошаем планету и вновь заселяем ее новыми тварями, и опять приносим их в
жертву; мы способны на любое злодейство, и мы совершаем их, не пропуская ни
одного; мы порождаем бесчисленные ужасы и умножаем их во сто крат, все самые
чудовищные злодеяния в мире, внушенные самыми мрачными духами ада и тьмы,
меркнут перед теми, что зреют в нашей голове… «Счастливы люди, — сказал
Ламеттри, — которые благодаря своему безудержному воображению постоянно
живут предчувствием удовольствий!» Знаешь, Жюльетта, порой мне кажется, что
самая безумная реальность недостойна образов, в которые мы ее облекаем, и я
думаю, что мы получаем много больше наслаждения от того, что мы не имеем,
нежели от того, что держим в руках: вот твой божественный зад, Жюльетта, я
могу трогать его, любоваться его красотой, но воображение мое — творец,
более вдохновенный, чем Природа, и мастер, более искусный, чем она, — рисует
мне другие зады, которые еще прекраснее твоего, и мое удовольствие,
испытываемое от этой иллюзии, стократно превосходит то, что готова
предоставить мне живая реальность. Красота, которую ты мне предлагаешь, —
всего лишь красота, а воображение предлагает мне настоящее великолепие; с
тобой я могу делать только то, что доступно любому другому смертному, а с
предметом, рожденным в моем мозгу, я сделаю то, что не приснится и богам.
Неудивительно, что с таким воображением граф оказывался во власти
необыкновенно сумасбродных порывов; я знала очень мало людей, которые
творили бы свои сумасбродства с подобным совершенством и изяществом. Однако
мне еще многое надо рассказать вам, поэтому я не буду останавливаться на
всех ужасах, которые мы совершили вместе с моим новым покровителем, не буду
описывать, как безгранично мерзки и жестоки были наши дела, и любая ваша
фантазия на этот счет будет недалека от истины.
Между тем истекли четыре месяца с того дня, как я оказала своему отцу
честь разделить с ним ложе; в тот критический момент я, скорее в шутку,
обронила, что боюсь, как бы он не сделал мне ребенка. Страхи мои оказались
не напрасны — опасения мои стали свершившимся фактом, и надо было принимать
срочные меры. Я посоветовалась с известной акушеркой, которая, не будучи
обременена никакими предрассудками в таких вопросах, без лишних слов,
проворно ввела длинную, остро заточенную иглу в мою матку, наощупь нашла
зародыш и проткнула его без боли и без особых хлопот; это средство, более
надежное и безопасное, чем можжевельник, плохо действующий на пищеварение, я
рекомендую всем женщинам, достаточно мудрым, чтобы больше заботиться о своей
фигуре и своем здоровье, нежели о каких-то молекулах организованной спермы,
которая со временем созреет и сделает невыносимым существование той, что
взлелеяла ее в своем чреве. Так я с корнем вырвала жалкий росток
добродетели, брошенный родным отцом в неблагодатную почву.
— Я только что узнала адрес одной необыкновенной женщины, — призналась
мне однажды Клервиль.