С каким сожалением, с каким отвращением я буду смотреть на
статуи Петра и Марии, установленные на алтарях Беллоны и Венеры. Признаться,
на свете мало вещей, которые так будоражат мое воображение. А вы, бедняги,
оболваненные религией и униженные ею, — морщилась я, разглядывая лица
современных римлян, пытаясь обнаружить в них хоть что-то напоминающее о
величии и славе прежних властителей мира, — до какой же степени
деградировали вы, поклоняясь самой гнусной, самой отвратительной из религий!
Что сказали бы Катон или Брут, если бы они увидели этого Юлия из рода
Борджа, нагло восседающего на царственных останках одного из тех героев,
которые настоятельно рекомендовали потомкам как объект благоговейного
уважения и восхищения.
Несмотря на клятву никогда не переступать порог церкви, я не могла
совладать с желанием посетить Собор Святого Петра. Нельзя отрицать, что
памятник этот не только заслуживает описания, но далеко превосходит все, что
может придумать самое богатое воображение. Но именно эта часть человеческого
духа приходит в уныние: столько великих талантов истощили себя, такие
колоссальные средства были затрачены — и все это ради религии, настолько
нелепой и смешной, что мы должны горько жалеть о своей причастности к ней.
Алтарь, не имеющий себе равных по величию, установлен между четырех обитых
резными гирляндами колонн, вздымающихся почти до самых сводов церкви, и
располагается на гробнице Святого Петра, который, помимо того, что умер не в
Риме, вообще никогда здесь не был.
— О, какое удобное ложе для содомии! — повернулась я к Сбригани. —
Знаешь, друг мой, не пройдет и месяца, как задняя пещерка Жюльетты станет,
вот на этом самом алтаре, вместилищем для скромного, как я думаю, фаллоса
наместника Христова.
Погодите, нетерпеливые слушатели, погодите немного, и последующие
события покажут вам, что предсказание мое полностью сбылось.
Собираясь в Рим, я намеревалась выставить себя совсем в другом свете,
нежели это было во Флоренции. Запасшись несколькими рекомендательными
письмами, которые получила от великого герцога и в которых, по моей просьбе,
он представил меня графиней, и имея все основания для этого титула, я сняла
дом, разом снявший все сомнения в законности моих претензий. Первой моей
заботой было выгодно вложить свои капиталы. Грандиозное воровство,
совершенное в убежище Минского, второе, которое имело место в Прато,
полмиллиона франков, которых не суждено было увидеть младшей дочери синьоры
Донис, наша флорентийская добыча, прибавленная к тому, что я скопила в
продолжение путешествия по северной Италии, составили капитал, приносивший
мне восемьсот тысяч ливров годовой прибыли — вполне достаточно, как вы
понимаете, для того, чтобы позволить себе особняк, соперничавший с жилищем
самых знатных и богатых князей в этой стране.
Элиза и Раймонда сделались
моими камеристками, а Сбригани посчитал, что лучше послужит мне, если
перестанет быть моим супругом, а будет играть роль моего галантного
кавалера.
Я разъезжала в поистине королевской карете. Среди рекомендаций у меня
было письмо к его светлости, кардиналу де Бернису, нашему посланнику при
дворе его святейшества, и он принял меня со всей изысканностью, какую только
можно было ожидать от верного помощника Петрарки.
Следующий визит я нанесла во дворец прекрасной княгини Боргезе, очень
развратной женщины, которая будет играть заметную роль в моих дальнейших
приключениях.
Два дня спустя я предстала перед кардиналом Альбани, тем самым, что
считался отъявленнейшим развратником в Священной Конгрегации. В тот же день
он призвал своего личного художника и повелел нарисовать с меня портрет в
обнаженном виде для своей галереи.
Следующей была герцогиня Грийо, очаровательная дама, которая, как это
ни странно, совершенно не возбуждала своего до крайности мрачного и
замкнутого супруга и которая влюбилась в меня с первого взгляда. На этом мои
представления закончились, и вот в кругу этих свободомыслящих людей я вновь
пережила все волнующие подвиги своей юности, — да, милые мои, да, моей
юности, и я могу употребить это слово, ибо в ту пору мне шел двадцать пятый
год. Однако мне грех было жаловаться на Природу — она не нанесла ущерба ни
моему лицу, ни моему телу, напротив, она придала им тот роскошный налет
зрелости и утонченности, какого обыкновенно недостает юным девушкам, и я
могу сказать без ложной скромности, что до тех пор меня считали
очаровательной, а теперь я стала исключительной красавицей. Тело мое не
утратило гибкости, а груди — свежие, округлые, твердые — держались гордо и
вызывающе. Мои ягодицы — я бы назвала их величественными и в то же время
восхитительными — не носили никаких следов грубого и даже жестокого
обращения, которому я их то и дело подвергала, отверстие между ними было
довольно широким, но отличалось приятным розовато-коричневым оттенком,
полным отсутствием растительности, как у ребенка, и неизменно притягивало к
себе трепетные языки; вагина также ничуть не утратила привлекательности,
хотя стала много просторнее, но при помощи всевозможных ухищрений и мазей, а
больше — благодаря искусству, я могла заставить ее воспламеняться восторгом
девственной куночки. Что же касается до моего темперамента, с годами он
приобрел силу и уверенность, сделался устрашающим и постоянно находился под
контролем разума и, получив соответствующий толчок, становился поистине
неутомимым. Но чтобы привести его в движение, мне приходилось прибегать к
вину и другим возбуждающим напиткам, и когда вскипал мой мозг, я была
способна на все. Я также употребляла опиум и другие любовные эликсиры,
которые когда-то рекомендовала мне Дюран и которые в изобилии продавались в
Италии.