Вот до
чего я дошла, Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком
состоянии я хочу жить и умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что
обожаю тебя. Быть может, ты желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда
знай, что я стою на пороге того, чтобы с головой окунуться в чудовищный
разврат; вот в этот самый миг последние предрассудки тают в моем сердце,
исчезают последние рамки и границы: я решила совершить самые черные
злодейства, на какие только способно мое воображение, с глаз моих спадает
пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без страха, с восторгом,
готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту выдуманную честь, которая
лишила счастья стольких женщин, за которую они держатся, ничего не получая
взамен. И что вообще такое честь, где она прячется? Только в человеческой
мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то
есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же заключается в том,
чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит, чтобы отбросить
нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие лишения;
попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить так
же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на
голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим
наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему
примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми
прочими гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или
самое элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все
сомнительные удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы
узнаете, насколько сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак
испарится.
— Ты восхитительное создание, — отвечала я Олимпии, которая в
продолжение этой странной речи была прекрасна, как богиня, — с твоим умом и
твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты далеко пойдешь; и тем не менее
мне представляется, что тебе еще много надо постичь. Я допускаю, что ты
принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что ты знакома — или хотя бы
представляешь, что это такое, — с ее безграничными возможностями. Пусть я на
несколько лет моложе тебя, но благодаря стремительной карьере у меня было
много случаев испытать это. Да, милая Олимпия, тебе только предстоит узнать,
куда могут завести преступления похоти; смею предположить, что ты еще не
готова к ужасам, которые порой диктует нам наше воображение…
— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе, и щеки ее вспыхнули.
— Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах, о которых ты
рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего первого мужа,
та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди,
— прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу:
преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это
мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае
необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных.
Знай же, что я отравила своего первого мужа,
та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди,
— прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу:
преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это
мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае
необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных. Разве преступление
само по себе не является достаточно сладостным, чтобы совершить его просто
так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь какое-нибудь
оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве терпкий
привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен воспламенить
наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на свете
осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без
труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о
которых ты ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего
такого, что еще не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый
день, а самое главное — ничего, что противоречило бы законам Природы,
которая ни за что не подтолкнет нас на злое дело, если не будет в нем
заинтересована.
— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия, заметно уязвленная
моими замечаниями.
— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для начала на такой вопрос:
что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого мужа?
— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и пожирающее желание
разорвать свои цепи, обрести свободу.
— А в том, то касается вожделения?
— Вожделения?
— Так ты его совсем не ощущала?
— Ну почему же… хотя я даже не помню…
— В следующий раз, совершая подобное злодейство, обрати самое
пристальное внимание на все свои чувства. Сделай так, чтобы похоть стала
искрой для трутницы преступления, объедини обе эти страсти и результат
поразит тебя.
— Да, Жюльетта, — прошептала княгиня, глядя на меня широко раскрытыми
глазами, словно наэлектризованная моими словами, — я никогда об этом не
думала… Я была ребенком, очень мало знала и еще меньше совершила в своей
жизни, только теперь я понимаю это.
Тогда я объяснила синьоре Боргезе, что может извлечь свободно мыслящий
дух из смеси жестокости и похоти и изложила ей все свои теории, с которыми
вы отлично знакомы, друзья мои, и которые вы с таким успехом осуществляете
на практике. Она тут же ухватила суть моих аргументов и дрожащим от волнения
голосом стала заклинать меня не оставлять ее до тех пор, пока мы вместе не
совершим достаточно чудовищных и сладострастных поступков.
— Поверь, любовь моя, — возбуждалась она все сильнее, — тысячи мыслей,
толпящихся в моей голове, подсказывают мне, как должно быть сладко лишить
какое-нибудь существо из нашего окружения самого дорогого сокровища — жизни.