Прошел год. За это время я кое-что предприняла самостоятельно, и весь
доход от своих амурных приключений полностью оставила себе. К сожалению,
однако, ни одно из них не дало мне возможности проявить свои способности к
воровству, а в остальном я по-прежнему оставалась верной ученицей Нуарсея,
мишенью его похотливости и заклятым врагом его жены. Хотя наши отношения
отличались взаимным безразличием, Нуарсей, никого никогда не любивший, питал
глубокое уважение к моему уму и продолжал оказывать мне лестные знаки
внимания; все мои желания исполнялись незамедлительно, и, кроме того, мне
выделили на карманные расходы двадцать четыре тысячи франков в год, к этому
надо прибавить двенадцать тысяч ливров ежегодной ренты, и вы согласитесь,
что дела мои шли совсем недурно. Мужчины меня интересовали мало, и
интимнейшие свои желания я удовлетворяла с двумя очаровательными женщинами,
с которыми часто встречалась и предавалась самым изысканным и
экстравагантным наслаждениям.
Однажды одна из моих наперсниц, которая особенно мне нравилась,
сказала, что некий молодой человек, ее кровный родственник, оказался в
большой беде и что мне достаточно замолвить слово перед своим любовником, и
тот, благодаря своей близкой дружбе с министром, может одним махом решить
это дело. Она добавила, что если я соглашусь, несчастный юноша сам придет ко
мне и все расскажет. Что-то дрогнуло в моем сердце, возможно, это было
желание сделать хоть кого-то счастливым — фатальное желание, за которое
Природа, не бросившая в мое сердце ни одного семени добродетели, должна была
покарать меня на месте, — и я согласилась. Вскоре юноша пришел, и — о, Боже!
— каково было мое изумление, когда я увидела перед собой Любена. Я с трудом
скрыла свое беспокойство, а он уверил меня в том, что бросил службу у
герцога, рассказал какую-то дикую и в высшей степени запутанную историю, и я
обещала сделать для него все, что смогу. Предатель ушел, очень довольный,
как он сказал, тем, что наконец-то, после долгих поисков, нашел меня.
Несколько дней о нем ничего не было слышно, и все это время я ощущала
какое-то смутное волнение и даже растущее недоверие к протеже моей альковной
подруги, которая, как позже оказалось, заманила меня в ловушку, хотя я так и
не узнала, намеренно она это сделала или нет. В таком состоянии я пребывала,
когда однажды вечером на пути домой из театра «Комеди Итальен» мою карету
остановили шестеро мужчин, направили на сопровождающих слуг пистолеты,
заставили меня выйти и втолкнули в стоявший в стороне фиакр, крикнув кучеру:
«В «Опиталь»!» {Приют Сальпетриер, где содержались нищие и умалишенные, а
также женщины легкого поведения.}
«О, Господи, — подумала я, — неужели это конец?»
Однако, собрав все свое мужество, обратилась к похитителям:
— Вы не ошиблись, господа?
— Прошу прощения, мадемуазель, если мы ошиблись, — ответил один из
негодяев, в ком я тотчас признала самого Любека.
}
«О, Господи, — подумала я, — неужели это конец?»
Однако, собрав все свое мужество, обратилась к похитителям:
— Вы не ошиблись, господа?
— Прошу прощения, мадемуазель, если мы ошиблись, — ответил один из
негодяев, в ком я тотчас признала самого Любека. — Дело в том, что мы, по
всей вероятности, действительно ошиблись, и даже очень, потому что вас надо
везти прямиком на виселицу, но до официального расследования вас поместят в
«Опиталь», потому что из уважения к господину де Нуарсею полиция не хочет
сразу воздать вам по заслугам, однако мы надеемся, что отсрочка будет
недолгой.
— Ну что ж, — с угрозой ответила я, — посмотрим. Но берегитесь, мой
юный друг, берегитесь, как бы тем, кто самонадеянно посмел напасть на меня
сегодня, завтра не пришлось горько раскаиваться в своей наглости.
Меня бросили в маленькую грязную камеру, где я провела в полном
одиночестве тридцать шесть часов, слыша за стеной только шаги тюремщиков.
Возможно, вам будет интересно знать, друзья мои, о чем я думала во
время заточения. Буду с вами откровенна и опишу свои мысли как можно
подробнее и точнее.
Во-первых, и в несчастье я сохранила то же хладнокровие, которым
отличалась в счастливые дни; во-вторых, я не чувствовала никакого раскаяния
— только холодную злость на самое себя за то, что поддалась минутной
слабости и тут же оказалась в дерьме; в-третьих, я чувствовала решимость,
глубокую решимость никогда впредь не допускать добродетель в свое сердце.
Быть может, я была немного опечалена тем, что полоса удач так внезапно — но,
конечно, временно! — прервалась, однако в моем сердце не было ни капли
сожаления, ни грамма раскаяния, ни тени намерения начать жизнь с чистого
листа, если только удастся выбраться отсюда, и ни малейшего желания
обратиться к религии на случай, если придется умереть. Вот что я чувствовала
в эти два кошмарных дня, говорю вам истинную правду. Признаюсь, однако, что
беспокойство за свою жизнь и свободу все-таки оставалось, хотя разве в
далеком прошлом, когда поведение мое было безупречно, я была свободнее?
Итак, было беспокойство, но теперь это уже старая история! Теперь же я
бесповоротно выбрала зло и отвергаю все эти мелочные волнения и предпочитаю
отдаваться пороку, нежели быть тихой, глупой и забитой телкой, напичканной
невинностью, которую я так презираю. Преступления! Эти жалящие змеи
доставляют мне радость, их острые зубки вливают в меня яд, который вызывает
во мне божественнейшее безумие, и я растворяюсь в нем без остатка, дрожа как
в лихорадке от исступления; таким душам, как моя, нужна постоянная встряска
у них стойкий иммунитет к добродетели, более того — они питают к ней
отвращение, которое невозможно передать словами; поэтому тем, кто хочет жить
по-настоящему, настоящими мощными чувствами, необходим подобный сводящий с
ума напиток.