Может быть, все дело в так называемой воровской «этике
или взаимном уважении, которое имеет место среди воров, — не знаю, но во мне
это сидело крепко. Была и другая причина — и весьма важная: да, я хотела
украсть, но так, чтобы моей жертве стало от этого очень плохо, вот какая
мысль бродила у меня в голове. Ну а какое преступление должна была я
совершить, чтобы по-настоящему сделать Нуарсею больно? Я и без этого считала
своей всю его собственность, какой же смысл воровать у самой себя? Поэтому
ограбить Нуарсея значило бы повторно присвоить свое собственное богатство, а
в этом нет ни малейшего намека на настоящее воровство. Одним словом, будь
Нуарсей обычным добропорядочным человеком, я бы обобрала его до нитки, но он
был исчадием порока, и я его уважала за это. Вы еще услышите, как я была ему
неверна, и, быть может, удивитесь, почему глубокое уважение к этому человеку
не мешало мне удовлетворять свою похоть на стороне, но распутство — это
все-таки совершенно особая область, недоступная пониманию ограниченных умов,
и между моими принципами и неверностью нет ни тени противоречия. Я любила
Нуарсея за его либертинаж и за его ум, но я ни в коей мере не была пленницей
его личности и не считала себя настолько к нему привязанной, чтобы хранить
ему верность. Я была молода и честолюбива и смотрела далеко вперед: чем
больше я узнавала мужчин, тем выше были мои шансы найти лучшего, чем
Нуарсей. И даже если мне не повезет в этом, сотрудничать с Дювержье было все
равно выгодно, и я не могла терять деньги во имя идиотского рыцарского
чувства к Нуарсею, в котором, ни внутри, ни снаружи, ничего рыцарского не
было и в помине. Взвесив все соображения, я, как вы легко догадаетесь,
приняла предложение, которое получила от Дювержье через несколько дней после
той встречи.
Праздник сладострастия должен был происходить в доме одного миллионера,
который не отказывал себе ни в каких радостях жизни и расплачивался звонкой
монетой с послушными созданиями, приносимыми в жертву его чудовищным
прихотям. Однако, как бы обширны ни были познания человека в вопросах
распутства, оно постоянно приберегает для нас сюрпризы, и невозможно
предсказать, до какой степени может опуститься человек, который подчиняется
лишь чудовищным порывам, подстегиваемый безграничной порочностью.
В дом этого Креза меня сопровождали шестеро самых талантливых
воспитанниц мадам Дювержье, но поскольку из всей компании я была самым
лакомым кусочком, все его внимание сосредоточилось на мне, а мои подруги
должны были исполнять обязанности жриц на ритуальной церемонии.
Мы добрались до места, и нас сразу ввели в комнату со стенами, обитыми
коричневым атласом — без сомнения, цвет и материал обивки выгодно
подчеркивали белизну тел наложниц, которые служили здесь своему султану;
сопровождающая нас женщина приказала нам раздеться. Она набросила на меня
полупрозрачный черно-серебристый халат, и этот костюм еще больше выделил
меня из всех прочих; в таком одеянии мне было ведено лечь на диван,
остальные стали подле, покорно ожидая распоряжений, и из этих приготовлений
я поняла, что буду исполнять в оргии главную роль.
Она набросила на меня
полупрозрачный черно-серебристый халат, и этот костюм еще больше выделил
меня из всех прочих; в таком одеянии мне было ведено лечь на диван,
остальные стали подле, покорно ожидая распоряжений, и из этих приготовлений
я поняла, что буду исполнять в оргии главную роль.
Вошел Мондор. Это был семидесятилетний коротышка, толстый, с
пронзительным маслянистым взглядом. Он оглядел моих подруг, бросив каждой
короткий комплимент, потом приблизился ко мне и сказал несколько
одобрительных слов, уместных разве что в устах работорговца.
— Очень хорошо, — обратился он к своей помощнице, — если юные дамы
готовы, я полагаю, мы можем начинать.
Сладострастный спектакль состоял из трех действий: сперва, пока я
губами, языком и зубами старалась пробудить от глубокого сна активность
Мондора, мои партнерши, разбившись на пары, принимали самые соблазнительные
лесбийские позы, которые созерцал Мондор; ни одна из них не была похожа на
другую, и все девушки находились в постоянном движении. Постепенно три пары
слились в один клубок, и шестеро лесбиянок, которые специально репетировали
несколько дней, составили самую оригинальную и самую сладострастную группу,
какую только можно себе представить. Прошло уже полчаса наших усилий, а я
только теперь начала обнаруживать слабые признаки пробуждения нашего старца.
— Ангел мой, — сказал он, — мне кажется, эти шлюхи поддали ветра в мои
паруса. Теперь поднимайся и покажи мне свои прелести, а чтобы я смог
пронзить твою благородную заднюю норку, дай мне прежде расцеловать ее, а
после мы без промедления приступим к заключительному акту.
Однако, подгоняемый своим оптимизмом, Мондор забыл принять во внимание
Природу. Таким образом, неудачей закончились несколько попыток, которые он
предпринял, хотя они подсказали мне, чего он желал добиться.
— Ну. что ж, — наконец вздохнул он, — ничего не получается. Придется
начать все сызнова.
Мы всемером окружили его. Каждой из нас дуэнья протянула связку упругих
розог, и, сменяя друг друга, мы отхлестали дряблую морщинистую задницу
бедняги Мондора, который, пока его обхаживала одна девушка, ласкал чресла
остальных шестерых. Мы отделали его до крови, и снова никаких намеков на
успех.
— О, Боже, — проворчал в сердцах старый пес. — Очевидно, придется
принимать какие-то кардинальные меры.
Истекая потом и кровью, престарелый сластолюбец обвел присутствующих
отчаянным и не на шутку перепуганным взглядом.
В этот момент заботливая дуэнья, смазывая одеколоном потрепанные
ягодицы хозяина, сказала:
— Знаете, девушки, боюсь, что остается только одно средство вернуть к
жизни его превосходительство.
— А что можно еще сделать? — поинтересовалась я.