Когда мы поужинали за великолепно сервированным столом, я его спросила:
— Как мне исправить то зло, что я принесла вам из-за своей
испорченности? Знаете, господин Берноль, мое положение не из легких. Я
постоянно настороже, мне приходится следить за каждым своим шагом. Я близка
к всесильному министру, я — его подруга; стоит ему только шевельнуть
пальцем, и я погибла. А в прошлый раз, когда вы стояли передо мной, я
воспринимала вас не как своего отца и, признаться, чувства, обуревавшие
меня, были совсем не дочерними. Я ощущала в себе что-то в тысячу раз более
нежное, более возвышенное, чем чувство дочери к отцу, я боялась не совладать
с собой и была вынуждена притвориться холодной и даже грубой и жестокой. Что
еще оставалось мне делать? Ведь меня переполняла святая неземная любовь…
Да, Берноль, я знала, что вы любили мою мать, и я отела, чтобы вы так же
полюбили меня, но если мы оба хотим познать счастье, нам надо быть предельно
осторожными: осторожность — это наше спасение. Но из тех ли вы мужчин, на
которых может положиться женщина?
Честный и добропорядочный Берноль содрогнулся, услышав такие слова.
— Милая моя девочка, — заговорил он в глубоком смятении и
замешательстве, — я хочу лишь пробудить в тебе чувство дочерней любви,
только это мне нужно; религия и честь, которыми я дорожу несмотря на мое
нынешнее положение, не позволяют мне принять от тебя другое чувство. Не
упрекай меня в_, бесчестии за то, что я тайно сожительствовал с твоей
матерью, ведь мы оба считали, что наши добровольные и нерасторжимые узы
угодны Небу, хотя то, что мы делали, было незаконным с точки зрения морали.
Я понимаю это, я это понимал и тогда. Природа и Бог простили нас, но то, что
ты предлагаешь сейчас, — это чудовищно! Чудовищно в глазах Природы и в
глазах Бога!
— Какой же вы косный и отсталый человек! — воскликнула я, ласково целуя
его в щеку и поглаживая ему бедро. — Но, увы, я вас обожаю, — продолжала я с
возрастающим жаром. — Неужели мои чувства вас нисколько не трогают? Дайте же
мне жизнь во второй раз, ибо моя единственная мечта — иметь от вас ребенка;
своей первой жизнью я обязана вашей любви, так пусть и со второй будет то же
самое. Вы дали мне жизнь, так неужели теперь отнимете ее у меня? Да,
Берноль, да, я без тебя умру.
Две, белые как снег груди, красивейшие в мире груди, как бы невзначай
выглянувшие из-под корсажа, глаза, наполненные истомой и надеждой, и
вожделением, блуждающие руки, гладящие отцовские бедра, расстегивающие
отцовские панталоны, подбирающиеся к твердеющему на глазах органу, который
дал мне жизнь, — все это не могло не пробудить страсть Берноля.
— Боже мой, что ты со мной делаешь? — жалобно произнес он. — Я же не
вынесу этого! Как я буду смотреть в глаза живому образу твоей матери,
которую я боготворил до самой ее кончины?
— Сегодня, милый Берноль, твоя возлюбленная оживает: посмотри на меня —
ведь перед тобой та, кого ты так страстно любил когда-то; смотри, как
волнуется ее грудь, целуй же ее жарче, и любовь твоя возродится.
Разве ты не
видишь, до какого состояния ты меня довел? Взгляни, жестокий, — добавила я,
приподнимая юбки и откидываясь на спину. — Да, да, смотри и продолжай
упрямиться, если у тебя нет сердца.
Так простодушный Берноль, сраженный наповал, угодил в западню, которую
я ловко подстроила для его добродетели; где ему было понять, что если
женщина ласкает ничтожное существо, она лелеет в своей черной душе только
одну мысль — уничтожить его. Обладавший трепетным членом — жестким,
каким-то, я бы сказала, таинственно одухотворенным, а самое главное,
необыкновенно длинным, — Берноль доставил мне немалое наслаждение, а я,
вдохновленная его искренним пылом, отвечала ему тем же и, впиваясь руками в
его ягодицы, судорожно прижимала его к себе. Наслаждение это длилось
несколько долгих минут, затем я высвободилась из его объятий, скользнула
вниз и мертвой хваткой впилась губами в предмет — первопричину моего земного
существования, после чего снова втолкнула его в свое влагалище до самого
корня. Берноль кончил и едва не потерял сознание, я моментально ответила
мощнейшим оргазмом, почувствовав, что мое греховное чрево, запятнавшее себя
кровосмешением, наполнилось тем самым семенем, которое много лет назад было
брошено в утробу моей матери. И я зачала. Но о своей беременности я расскажу
немного позже.
Изнемогая от любви, оказавшись во власти божества, которое заставило
его забыть и честь и совесть, чьи веления он исправно исполнял до сих пор,
Берноль упросил позволить ему остаться у меня на ночь. Разумеется, я
согласилась с радостью — настолько возбуждала меня мысль о том, что я до
утра буду совокупляться со своим родным отцом, которому моя порочность
вынесла смертный приговор. Усердие Берноля превзошло все мои ожидания: он
семь раз сбросил в меня свою сперму, а я, подстегиваемая чудовищными
картинами, теснившимися у меня в голове, отвечала на каждый его оргазм
двумя, еще более бурными извержениями, так как предвкушала наутро лишить
жизни этого вдвойне несчастного человека: во-первых, потому что он оказался
моим отцом, во-вторых, — и это для него было еще хуже, — потому что доставил
мне огромное наслаждение. Посреди ночных утех я с притворным испугом сказала
ему, что боюсь, как бы наша беспечность не привела к беременности, которая
скоро сделает нашу связь очевидной, и подставила ему свой восхитительный
зад, предлагая изменить маршрут и проторить безопасную тропинку, но, увы,
порок был совершенно чужд сердцу моего порядочного отца; вы мне не поверите,
но он, оказывается, не имел никакого понятия о подобной гадости (он именно
так и выразился «гадости»), однако он тут же стал уверять меня, что если и
совершит этот постыдный акт, то только из предосторожности и от избытка
любви. Словом, этот неплохо оснащенный софист три раза проникал в мою заднюю
норку. Так прошла генеральная репетиция, необходимая для спектакля, который
должен был состояться на следующий день, и она так сильно на меня
подействовала, что я лишилась чувств от необыкновенного удовольствия.