С
деревьев свисали гирлянды нежных ароматных цветов, а тысячи свечей,
расставленных с не меньшим искусством, чем в зале для ассамблей, создавали
мягкое неназойливое освещение; каждый стол обслуживали две девушки-служанки
и делали свое дело быстро, изящно и без суеты. На ужине присутствовали не
более двухсот человек — все остальные находились в сералях. Стол можно было
выбирать по своему желанию и в кругу близких по духу людей наслаждаться
негромкой камерной музыкой, которая вдохновляла присутствующих на
невоздержанность Комуса {Бог радости, веселых танцев и застолий у древних
греков.} и на всевозможные бесчинства Киприды.
Вернувшаяся из сераля Клервиль села рядом со мной; ее возбуждение
красноречиво свидетельствовало о недавних излишествах: металлический блеск в
прекрасных глазах, пунцовые щеки, растрепанные волосы, ниспадающие на грудь
и спину, грубые непристойные речи — весь ее облик и ее поведение носили на
себе следы нерастраченного еще вдохновения и делали ее во сто крат
обольстительнее; я наклонилась к ней, и мы поцеловались.
— Мерзавка, — улыбнулась я, — в каком океане ужасов ты искупалась?
— Не завидуй, — отвечала блудница, — в следующий раз я своей
собственной рукой брошу тебя в этот океан и поверь, это будет очень скоро.
За нашим столом сидели: две сестрицы, с которыми я наслаждалась в
туалетной комнате, две сорокалетние дамы с необыкновенно умными и
одухотворенными лицами, еще две исключительно привлекательные девушки
двадцати и двадцати пяти лет, а также шестеро мужчин.
Благодаря продуманному расположению полянок из-за каждого стола хорошо
были видны все остальные. В зале витал явственный дух цинизма, который
заключался в том, что любой поступок, продиктованный похотью, не мог
оставаться незамеченным.
Я стала свидетельницей необычного зрелища, зрелища невероятной похоти,
рожденной в поистине порочном и извращенном мозгу. А я-то, наивная, думала;
что с головой окунулась в либертинаж, что мне больше нечему учиться! Я
поняла в тот вечер, что в глазах этого блистательного общества я была всего
лишь неоперившимся птенцом. Ах, друзья мои, какие мерзости, какие ужасы,
какие жуткие эпизоды я увидела здесь! Некоторые обедающие то и дело вставали
из-за стола и удалялись в отхожее место — о, простите! — в туалетную
комнату, где исполнялись любые их желания, которые были законом для
челядинцев. Кроме того, я заметила, что присутствующие каким-то естественным
образом разделились на господ и рабов, причем последние, зная, что в скором
времени их роли поменяются, с готовностью исполняли все приказы первых.
Сидя на своем троне, точно таком ж, как в общей зале, президентша
внимательно следила за порядком. Разговоры велись негромким голосом, словно
в храме Венеры, чья статуя, кстати, стояла в беседке, увитой миртом и
розами; казалось, будто собравшиеся здесь идолопоклонники не смеют нарушить
торжественную службу грубыми выкриками, неуместными в этой изысканной
обстановке.
Разговоры велись негромким голосом, словно
в храме Венеры, чья статуя, кстати, стояла в беседке, увитой миртом и
розами; казалось, будто собравшиеся здесь идолопоклонники не смеют нарушить
торжественную службу грубыми выкриками, неуместными в этой изысканной
обстановке.
Вслед за яствами появились легкие тончайшие вина и сытные мясные блюда,
еще более обильные, чем те, что подавались во время самой трапезы. Наступил
момент, когда все члены Братства слились в одну грандиозную группу; ни один
человек не оставался пассивным зрителем, и из этой шевелящейся массы
слышались лишь сладострастные вздохи и стоны, изредка прерываемые
пронзительными вскриками, которые венчали оргазм. И вновь я оказалась
объектом натиска, еще более бурного, чем прежде; через мои руки прошли
многочисленные представители обоего пола, ни один кусочек моего тела не
остался неоскверненным; я вышла из этой свалки с изрядно потрепанными
ягодицами, утешаясь тем, что и сама потрепала немалое их количество. Солнце
клонилось к закату, когда я ушла домой, измученная и выжатая, как губка,
всем, что со мной происходило, и проспала больше суток беспробудным сном.
Месячный испытательный срок показался мне вечностью, но вот, наконец,
он остался позади, и я получила вожделенное право войти в сераль. Моей
проводницей, разумеется, стала Клервиль, сгоравшая от желания показать мне
то, о чем я мечтала весь этот месяц.
Мне кажется, я не видела ничего более восхитительного, чем эти серали,
а поскольку помещения с мальчиками и помещения с девочками как две капли
воды походили друг на друга, я ограничусь описанием только одного из них.
Каждый из сералей, расположенных в противоположных концах здания,
состоял из четырех комнат, соседствующих со спальнями персонала и камерами
для пыток; большие комнаты предназначались для тех, кто предпочитал
развлекаться в обществе, а отдельные камеры — для любителей уединенных утех;
в спальнях размещались обитатели сераля. Обстановка была выдержана в
безупречном вкусе, особой элегантностью отличались камеры, напоминавшие
уютные домашние церкви, посвященные распутству, где имелись все необходимые
орудия и инструменты, чтобы вдохновлять идолопоклонников. За порядком
надзирали четыре дуэньи, они забирали у посетителей билеты, интересовались
их желаниями и подбирали нужный персонал; кроме них к нашим услугам всегда
были хирург, акушерка, два кнутобоя, палач и тюремщик, все они отличались
меланхолическим выражением лица.
— Если ты думаешь, — заметила мне Клервиль, — что эти служители наняты
случайным образом из соответствующей среды, ты ошибаешься: они — такие же
либертены, как и мы, только не столь богатые, они не имеют возможности
заплатить вступительный взнос и исполняют свои функции без жалованья, ради
собственного удовольствия.