Народ слишком хорошо видел пороки войны, чтобы
верить в нее… предательство и вероломство любителей стричь купоны и
всяческих объединений: фермеров, коммерсантов, рабочих. Майкл бывал в
хороших ресторанах и видел буйное обжорство наэлектризованных,
возбужденных, веселящихся мужчин и женщин, наживавших состояния и
успевавших прокутить все деньги, прежде чем правительство наложит на них
свою руку. Оставайтесь вне армии, и вы обязательно станете критиком, а
Майкл хотел критиковать только врага.
Сидя за столом в обшитой панелями комнате против адвоката и перечитывая
свое завещание, Майкл чувствовал себя в довольно глупом положении. За
окном высокого здания открывался вид на залитый солнцем город, на
кирпичные трубы, врезавшиеся в нежно-голубую дымку, на полосы дыма от
пароходов, стлавшиеся по реке, — город как город, точно такой же, как и
всегда, — а он сидит здесь и, надев очки, читает: «…одну треть
вышеупомянутого имущества моей бывшей жене мисс Лауре Робертс. В случае ее
замужества этот посмертный дар аннулируется, и выделенная в ее пользу
сумма присоединяется к сумме, оставленной на имя душеприказчика, и будет
поделена следующим образом…»
Он чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил, а язык завещания
был таким зловещим и отвратительным. Он посмотрел на Пайпера, своего
адвоката, полного, лысеющего, бледнолицего мужчину. Поджав толстые губы,
тот подписывал пачку бумаг. Пайпер спокойно зарабатывал деньги, совершенно
уверенный в том, что имея троих детей и периодически повторяющийся артрит,
он никогда не пойдет на войну. Майкл сожалел, что не написал завещание
сам, своей рукой, своим языком. Было как-то стыдно, что тебя представляют
будущему сухие казенные слова лысого адвоката, который никогда не услышит,
как стреляют орудия. Завещание должно быть кратким, красноречивым личным
документом, отражающим жизнь того человека, который его подписывает, и в
нем должны быть увековечены его последние желания и распоряжения. «Моей
матери за любовь, которую я питаю к ней, и за страдания, которые она
переживает и будет переживать во имя меня и во имя моих братьев…
Моей бывшей жене, которую я смиренно прощаю и которая, я надеюсь,
простит меня во имя памяти о проведенных вместе хороших днях…
Моему отцу, который прожил тяжелую и печальную жизнь, который так
мужественно ведет свою повседневную борьбу за существование и которого я
надеюсь еще повидать до его кончины…»
Однако Пайпер составил завещание на одиннадцати отпечатанных на машинке
страницах, полных «тогда как» и «в случае если», и поэтому теперь, если
Майкл умрет, он оставит по себе память в виде длинного перечня
многосложных, предусматривающих всякие варианты пунктов и
предусмотрительных оговорок бизнесмена.
«Может быть, позднее, если я в самом деле буду уверен, что меня убьют,
я напишу другое, лучшее, чем это», — думал Майкл, подписывая четыре
экземпляра завещания.
Пайпер нажал кнопку на столе, и в дверях появились две секретарши. Одна
из них принесла с собой печать. Она проштамповала все бумаги, затем обе
секретарши подписали их как свидетели. Майкл вновь почувствовал, что все
было не так, как нужно, что это должны были сделать его хорошие друзья,
давно знающие его, для которых его смерть была бы тяжелой утратой.
Майкл посмотрел на календарь: тринадцатое число. Он не был суеверным,
но такое совпадение должно было что-то означать.
Когда секретарши вышли, Пайпер поднялся и, протянув ему руку, сказал:
— Я буду внимательно следить за вашими делами и ежемесячно сообщать
вам, сколько вы заработали и сколько я потратил.
Пьеса Слипера, за постановку которой Кэхун дал ему пять процентов со
сбора, пользовалась успехом и, несомненно, будет экранизирована, и тогда в
течение двух лет за нее будут выплачивать деньги.
— Я буду самым богатым рядовым в американской армии, — сказал Майкл.
— Я по-прежнему полагаю, — сказал Пайпер, — что вы должны разрешить мне
поместить эти деньги в какое-нибудь дело.
— Нет, благодарю вас, — ответил Майкл. Он неоднократно повторял это
Пайперу, но тот никак не мог понять Майкла. У него самого были очень
прибыльные акции стального треста, и он хотел, чтобы и Майкл купил их. Но
у Майкла было упорное, хотя не совсем определенное и какое-то робкое
нежелание зарабатывать деньги на деньгах, извлекать выгоду из труда других
людей. Он как-то пытался объяснить это Пайперу, но адвокат был слишком
здравомыслящим человеком, чтобы его понять, так что на этот раз Майкл
только улыбнулся и покачал головой. Пайпер протянул ему руку и сказал:
— Желаю счастья, я уверен, что война окончится очень скоро.
— Конечно, — ответил Майкл, — благодарю.
И он быстро вышел, с чувством облегчения покидая контору адвоката.
Всегда, когда ему приходилось разговаривать или вести какие-либо дела с
адвокатами, он испытывал непонятное беспокойство, словно его заманивают в
ловушку, а сегодня ему было особенно не по себе.
Он вошел в лифт, заполненный спешившими на завтрак секретаршами. В
лифте пахло пудрой и не умолкала веселая болтовня вырвавшихся на свободу
людей. Спускаясь на сорок этажей вниз, он удивлялся тому, как эти молодые,
веселые, жизнерадостные люди могут мириться с тем, что всю свою жизнь им
придется провести среди машинок, книг, пайперов, печатей нотариусов и
сухих юридических терминов.
Выйдя на Пятую авеню и направляясь к ресторану, где он должен был
встретиться с Пегги, он почувствовал себя лучше. Теперь со всеми
формальностями покончено. Полдня и всю ночь до половины седьмого утра,
когда он должен явиться на призывной пункт, он был свободен от всяких
обязанностей. Гражданские власти отказались от него, а военные еще не
приняли.