Шофер немецкой машины вскинул руки, машина ткнулась в каменный
край тротуара, отскочила, повернулась и врезалась в бакалейную лавку на
углу. Лязгнула железная ставня, зазвенело разбитое вдребезги стекло,
машина медленно опрокинулась набок, и из нее вывалились двое.
Майкл, наконец, снял карабин с предохранителя. Стеллевато, застыв от
изумления, продолжал сидеть за рулем и только сердито прошептал:
— В чем дело? Что за чертовщина?
Майкл обернулся. Сзади стоял Кин с карабином в руке, с мрачной улыбкой
уставившись на распростертых немцев. Пахло порохом.
— Пусть знают, — довольно буркнул он и ухмыльнулся, показав желтые
зубы.
Майкл вздохнул и оглядел толпу. Французы зашевелились и стали медленно
подниматься на ноги, не сводя глаз с разбитой машины. На булыжнике среди
толпы неподвижно лежали две фигуры. В одной из них Майкл узнал Жаклину. Ее
юбка задралась выше колен, обнажив толстые желтоватые бедра. Над ней
склонилась мадам Дюмулен. Где-то заплакала женщина.
Майкл вылез из джипа, за ним последовал Кин. С карабинами наготове они
осторожно пересекли площадь и подошли к опрокинутой машине.
«Кин, — с досадой подумал Майкл, не отрывая глаз от двух серых фигур,
распростертых вниз лицом на тротуаре, — надо же, чтобы это сделал именно
Кин. Он оказался проворнее и надежнее меня, а я провозился с
предохранителем. Немцы домчались бы до самого Парижа, пока я собирался
выстрелить…»
Всего в машине, как увидел Майкл, было четверо, трое из них — офицеры.
Водитель-солдат был еще жив. Изо рта у него неровной струйкой сочилась
кровь. Когда подошел Майкл, он упрямо пытался уползти на четвереньках, но,
увидев ботинки Майкла, застыл на месте.
Кин оглядел троих офицеров.
— Мертвые, — сообщил он с обычной вялой, невеселой улыбкой. — Все трое.
Мы должны получить, по крайней мере, по «Бронзовой звезде» [награда за
участие в одном сражении]. Скажи Пейвону, чтоб написал реляцию. А что с
этим? — Кин указал на водителя носком ботинка.
— Плох, — ответил Майкл. Он нагнулся и осторожно дотронулся до плеча
солдата. — Говоришь по-французски?
Солдат поднял на него глаза. Ему было не больше восемнадцати или
девятнадцати лет. На пухлых губах пенилась кровь, лицо исказилось от боли,
в нем было что-то животное, жалкое. Он кивнул, с трудом приподняв голову,
и губы его конвульсивно дрогнули от боли. На ботинок Майкла брызнула
кровь.
— Не шевелись, — тихо сказал Майкл, наклонившись к самому уху раненого.
— Постараемся помочь.
Юноша распрямился и вытянулся на мостовой, а затем перевернулся на бок.
Дикими от боли глазами он смотрел на Майкла.
Тем временем около машины собрались французы. Человек с повязкой держал
в руках два автомата.
— Превосходно! — радовался он. — Чудесно! Это в Париже очень
пригодится.
Он подошел к раненому и выдернул у пего из кобуры пистолет.
— Тоже пригодится. У нас найдутся к нему патроны.
— Тоже пригодится. У нас найдутся к нему патроны.
Раненый безмолвно уставился на повязку с красным крестом на рукаве
француза, а затем едва слышно проговорил:
— Доктор… Доктор, помогите…
— Да нет же, — весело рассмеялся француз, показывая на повязку, — это
просто для маскировки. Чтобы пробраться мимо твоих друзей там, на дороге.
Никакой я не доктор, и пусть тебе помогают другие…
Он отнес драгоценное оружие в сторону и стал осматривать, нет ли каких
повреждений.
— Не стоит зря тратить время на эту свинью, — прозвучал твердый
холодный голос мадам Дюмулен. — Прикончить его надо.
Майкл посмотрел на нее, не веря своим ушам. Она стояла у самой головы
раненого водителя, скрестив руки на груди. По суровому выражению,
застывшему на лицах стоявших рядом мужчин и женщин, было видно, что она
высказала и их мнение.
— Нет, — сказал Майкл, — этот человек — наш пленный, а пленных мы в
армии не расстреливаем.
— Доктор! — взывал немец с мостовой…
— Прикончить его, — настаивал кто-то за спиной мадам Дюмулен.
— Если американцы жалеют патроны, — раздался другой голос, — я прикончу
его камнем.
— Да что с вами? — закричал Майкл. — Ведь вы же не звери!
Чтобы все поняли, он говорил по-французски, и ему было трудно с помощью
почерпнутых в школе знаний выразить весь свой гнев и отвращение. Майкл
снова взглянул на мадам Дюмулен. «Непостижимо, — подумал он, — маленькая,
толстая домохозяйка, ирландка, оказавшаяся почему-то среди воюющих
французов, жаждущая крови и не испытывающая ни малейшего сострадания».
— Он же ранен и не может причинить вам вреда! — продолжал Майкл, злясь,
что так медленно подбирает нужные слова. — Какой в этом смысл?
— Пойдите и взгляните на Жаклину, — холодно ответила мадам Дюмулен. —
Взгляните на месье Александра, вот он лежит с простреленным легким, тогда
вы лучше поймете…
— Но ведь трое из них мертвы, — взывал Майкл к мадам Дюмулен. — Разве
этого не достаточно?
— Нет, не достаточно! — Лицо женщины побелело от гнева, темные глаза
сверкали безумным огнем. — Может быть, для вас и достаточно, молодой
человек. Вы не жили при них целых четыре года! Ваших сыновей не угоняли и
не убивали! Жаклина — не ваша соседка. Вы — американец. Вам легко быть
гуманным! А нам это далеко не так легко! — Теперь она кричала диким,
пронзительным голосом, размахивая кулаками у Майкла под носом. — Мы не
американцы и не хотим быть гуманными. Мы хотим убить его. А если вы такой
жалостливый — отвернитесь. Без вас сделаем. Пусть ваша американская
совесть будет чиста…
— Доктора… — стонал раненый на мостовой.
— Но послушайте, нельзя же так, — продолжал Майкл, просительно
вглядываясь в непроницаемые лица горожан, толпившихся позади мадам
Дюмулен, чувствуя себя виноватым в том, что он, посторонний человек,
иностранец, который любит их, уважает их мужество, сочувствует их
страданиям, любит их страну, осмеливается мешать им в таком важном деле на
улице их собственного города.