По
сравнению с ними Геймс, Рихтер и Ден там, в Италии, были героями первой
величины. Сначала у него мелькнула мысль ускользнуть одному, найти
какую-нибудь роту, Которая еще продолжает сражаться, и присоединиться к
ней, предоставив этих скотов их собственной судьбе. Но потом он передумал.
«Я еще заставлю их воевать, — решил он про себя, — даже если мне придется
вести их через поле под дулом пулемета».
Он подошел к ближайшему солдату. Солдат, нагнувшись, возился с корнем,
на который он наткнулся на полуметровой глубине. Христиан дал ему сильного
пинка, так что солдат ничком упал в навоз.
— Вылезайте из своих нор! — закричал Христиан. — Вы что, собираетесь
лежать здесь, пока не придут американцы и не расправятся с вами, как им
заблагорассудится? А ну, вылезай! — Он пнул ногой в ребра следующего
солдата, который продолжал копать и, казалось, даже не слышал Христиана;
он выкопал самый глубокий окоп. Солдат вздохнул и вылез из окопа. Он даже
не взглянул на Христиана.
— Пойдешь со мной! — приказал ему Христиан. — Остальным оставаться
здесь! Поешьте чего-нибудь. Другого случая поесть теперь долго не будет. Я
скоро вернусь.
Он толкнул в плечо солдата, которому перед тем дал пинка, и направился
к дому мимо молчаливых бледных солдат и подозрительно косивших глазом
коров.
Задняя дверь дома была заперта. Христиан начал громко колотить в нее
прикладом. Солдат, фамилия которого, как наконец вспомнил Христиан, была
Бушфельдер, вздрогнул от этого стука. «На что он годен? — подумал
Христиан, взглянув на него. — Абсолютно ни на что».
Христиан снова застучал в дверь, и на этот раз послышался звук
открываемого запора. Наконец дверь отворилась, и на пороге появилась
маленькая толстая старушка в вылинявшем зеленом фартуке. У нее совсем не
было зубов, и она все время шевелила сухими сморщенными губами.
— Мы не виноваты… — начала было женщина.
Христиан прошел мимо нее на кухню, Бушфельдер последовал за ним и
встал, прислонившись к печке и держа винтовку наготове. Это был огромного
роста и могучего телосложения детина, и казалось, он заполнил собой всю
кухню.
Христиан осмотрелся. Кухня почернела от дыма и времени. По холодной
печке ползли два больших черных таракана. На подоконнике, завернутое в
капустные листья, лежало масло, а на столе — большая буханка хлеба.
— Возьми масло и хлеб, — сказал Христиан Бушфельдеру. Затем он
по-французски обратился к женщине: — Мамаша, тащи все спиртное, какое есть
в доме: вино, кальвадос, выжимки — все, что есть. А если попытаешься
утаить хотя бы каплю, мы сожжем дом и зарежем всех твоих коров.
Старуха молча смотрела, как Бушфельдер забирает масло, губы ее дрожали
от негодования. Однако, когда Христиан обратился к ней, она заговорила.
— Это варварство, — сказала она. — Я сообщу о вас коменданту. Он хорошо
знает нашу семью, моя дочь работает в его доме…
— Все спиртное, мамаша, — грубо повторил Христиан.
..
— Все спиртное, мамаша, — грубо повторил Христиан. — И быстро!
Он угрожающе помахал автоматом.
Женщина пошла в угол кухни и подняла дверцу подполья.
— Алуа! — закричала она вниз, и ее голос эхом разнесся по всему
подполью. — Пришли солдаты. Они требуют кальвадос. Принеси его сюда. Неси
все, иначе они убьют коров.
Христиан усмехнулся. Он посмотрел в окно. Солдаты все еще были на
месте. К ним прибавились двое чужих, без оружия. Они быстро говорили,
энергично жестикулируя, и все солдаты собрались вокруг них.
На лестнице, ведущей в погреб, послышались шаги, и в кухне появился
Алуа, неся в руках большую бутыль. Ему было за шестьдесят, и годы тяжелого
труда нормандского фермера наложили отпечаток на его морщинистое лицо.
Большие, узловатые, коричневые руки, сжимавшие бутыль, дрожали.
— Вот, — сказал он. — Это мое лучшее яблочное вино. Я вам ни в чем не
отказываю.
— Очень хорошо, — сказал Христиан, забирая вино. — Спасибо.
— Он благодарит нас, — с горечью сказала старуха, — но ни слова не
говорит о плате.
— Пошлите счет, — осклабился Христиан, забавляясь сценой, — вашему
другу, коменданту. Идем, — подтолкнул он Бушфельдера.
Бушфельдер вышел. На улице была слышна ожесточенная стрельба, на этот
раз значительно ближе; над самой головой с вибрирующим ревом проносились
самолеты.
— Что это? — выглянув из-за двери, встревоженно спросил Алуа. —
Вторжение?
— Нет, — ответил Христиан. — Это маневры.
— Что же теперь станет с нашими коровами? — крикнул вслед ему Алуа.
Христиан ничего не ответил старику. Он подошел к стене сарая и поставил
бутыль на землю.
— Вот, принес, — сказал он солдатам, — подходите и пейте. Пейте сейчас,
кто сколько может, и налейте по одной фляге на двоих. Через десять минут
мы должны быть готовы отправиться на соединение с полком, — сказал он
улыбаясь, однако никто не улыбнулся в ответ. Тем не менее один за другим
они подходили к бутыли, пили и наполняли фляги.
— Не стесняйтесь, — сказал им Христиан. — Это за родину.
Двое приблудившихся солдат подошли последними. Они жадно начали пить.
Их глаза налились кровью и беспокойно бегали по сторонам, вино стекало по
подбородку.
— Что с вами случилось? — спросил Христиан, когда они поставили бутыль
на землю.
Солдаты переглянулись, но продолжали молчать.
— Они находились в двух километрах отсюда, — ответил за них солдат по
фамилии Штаух, стоявший рядом с Христианом. Он жадно кусал от большого
куска масла, которое держал в одной руке, запивая его вином из фляги. — Их
батальон был застигнут врасплох, и только им двоим удалось спастись. На
них напали американские парашютисты. Они не берут пленных и убивают всех
подряд, и все они пьяные. У них танки и тяжелая артиллерия… — визгливым,
неровным голосом продолжал Штаух, жуя масло и запивая его вином. — Их
тысячи. Отсюда до самого побережья все забито войсками.