Ной, чувствуя на себе взгляд сотни обвиняющих глаз, медленно вышел на
середину прохода, где лежала книга, наклонился, поднял ее и рассеянно
расправил страницы; потом прошел к окну, которое явилось причиной всех
неприятностей.
— Вот тебе и суббота! — произнес кто-то с другого конца казармы тоном
горького сожаления. — Запретить увольнение в субботний вечер! У меня
свидание с одной официанткой, которая уже готова уступить, а завтра утром
приезжает ее муж! Я просто готов убить кое-кого!
Ной посмотрел на окно. Сквозь прозрачные сверкающие стекла видна была
ровная, пыльная, сожженная солнцем земля. На нижней планке рамы в уголке
лежал мотылек, который каким-то образом ухитрился налететь на закрытое
окно и погиб, оставив на стекле небольшое желтое пятнышко. Ной машинально
взял его в руку.
Сквозь нарастающий рокот голосов он услышал позади приближающиеся шаги,
но продолжал стоять, не оборачиваясь, держа в руке злосчастного мотылька.
Он ощущал неприятную покрытую пыльцой ткань поломанных крыльев и смотрел в
окно на сверкающую пыль и далекую чахлую зелень сосен в другом конце
лагеря.
— Ну вот, еврейская морда, — раздался позади голос Рикетта. — Ты,
наконец, добился своего.
Ной стоял, по-прежнему не оборачиваясь. Он видел в окно, как к воротам
бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах, бегут
к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым девушкам, радуясь,
что хоть на тридцать часов освободились, от казармы.
— Кру-гом! — скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал, что все
взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту.
Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными глазами и
узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было — они были выбиты в
давно забытой потасовке — и, когда он говорил, его почти безжизненный рот
жестоко кривился, а в протяжном техасском произношении проскальзывали
порой какие-то шепелявые звуки.
— Ну держись, — прошепелявил Рикетт. Он стоял в угрожающей позе,
опираясь руками на спинки двух противоположных коек. — Теперь я возьму
тебя под свое крылышко. Ребята, — продолжая смотреть на Ноя с затаенной
злой усмешкой, он повысил голос, чтобы его лучше слышали остальные, —
ребята, я обещаю вам, что этот жиденок в последний раз портит вам
субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это тебе
не синагога в Ист-Сайде, Абрам, а казарма армии Соединенных Штатов
Америки, и здесь все должно блестеть, как в доме белого человека, да,
Абрам, как в доме белого человека.
Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на высокого, почти безгубого
парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был назначен к
ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя
никакого внимания. За все месяцы службы в армии никто до сих пор не
попрекал Ноя тем, что он еврей. Ной с удивлением перевел взгляд на
товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.
Ной с удивлением перевел взгляд на
товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.
— А теперь один из вас, — прошепелявил Рикетт так, что в другое время
можно было бы рассмеяться, — сразу же начнет уборку. Абрам, надевай робу и
принеси ведро. Ты вымоешь все окна в этой проклятой казарме и вымоешь их
так чисто, как положено белому христианину, который ходит в церковь. И
смотри, чтобы я был доволен. Быстрее одевайся, Абрашка, и приступай к
работе. А я потом проверю, и если окна не будут блестеть, то, клянусь
богом, тебе придется пожалеть об этом.
Рикетт вяло повернулся и медленно вышел из казармы. Ной подошел к своей
койке и начал развязывать галстук. Натягивая рабочую одежду, он
чувствовал, что все в казарме следят за ним жестоким, непрощающим
взглядом.
Только вновь прибывший солдат, Уайтэкр, не смотрел на него: он
старательно заправлял свою койку; которую разорил Рикетт по приказанию
капитана.
Перед вечером пришел Рикетт и начал осматривать окна.
— Ладно, Абрашка, — проговорил он наконец, — на этот раз я тебе прощаю.
Я принимаю окна, но помни, что я буду держать тебя на примете. Знай, что я
терпеть не могу всяких негров, евреев, мексиканцев и китайцев, и теперь
тебе придется туго в этой роте. А теперь подожми зад и не вякай. А пока
что сожги-ка лучше книги, как приказал капитан. Должен тебе сказать, что
капитан тоже тебя не больно-то любит, и, если он опять увидит твои книги,
тебе будет кисло. А теперь убирайся, мне надоело смотреть на твою
противную рожу.
Уже спустились сумерки, когда Ной медленно поднялся по лестнице казармы
и вошел в дверь. Некоторые уже спали, а посреди казармы на двух
составленных вместе тумбочках шла азартная игра в покер. У входа пахло
спиртом, и на лице Райкера, спавшего ближе всех к двери, расплылась
широкая, пьяная улыбка.
Доннелли, лежавший в нижнем белье на своей койке, открыл один глаз и
громко проговорил:
— Аккерман, я ничего не имею против того, что ты убил Христа, но
никогда не прощу тебе, что ты не вымыл это паршивое окно. — И он снова
закрыл глаз.
Ной слегка улыбнулся. «Это шутка, — подумал он, — пусть грубая, но
все-таки шутка. Если они превратят это в шутку, то все еще не так уж
плохо». Но его сосед по койке, долговязый фермер из Южной Калифорнии,
сидевший обхватив голову руками, тихо и вполне серьезно заявил:
— Это ваша нация втянула нас в войну. Так почему же сейчас вы не можете
вести себя как люди? — И Ной понял, что это совсем не похоже на шутку.
Он медленно прошел к своей койке, опустив глаза, чтобы не встретиться
взглядом с другими, но чувствовал, что все смотрят на него. Даже те, что
играли в покер, прекратили игру, когда он проходил мимо них к своей койке.
Даже новичок Уайтэкр, казавшийся довольно славным парнем и сам
пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь заправленной
койке и недружелюбно смотрел на него.