Йозеф покачал головой. На его мягких, коротких, тронутых сединой
волосах поблескивали капельки воды от растаявших снежинок.
— Я должен побывать в Америке. Я должен посетить страну, откуда
приезжают такие девушки, как ты.
— Но я же сказала, что хочу выйти за тебя замуж, — повторила Маргарет и
крепко сжала его руку.
— Мы поговорим об этом потом, — с нежностью ответил Йозеф. — Обсудим в
другой раз.
Но «другой раз» так и не наступил.
Они возвратились в гостиницу Лангермана и, сидя у окна, из которого
открывался вид на величественные, искрящиеся на солнце Альпы, молча
поглощали обильный завтрак — яичницу с ветчиной и картофелем, блины и кофе
по-венски с густыми взбитыми сливками, им прислуживал вежливый и скромный
Фредерик. Он любезно подставил стул Маргарет, когда она садилась за стол,
быстро наполнял чашку Йозефа, как только она пустела.
После завтрака Маргарет уложила свои вещи и заявила фрау Лангерман, что
должна уехать вместе со своим другом.
— Ах, как жаль! Ах, как жаль! — закудахтала фрау Лангерман. Впрочем,
она тут же представила счет. В нем, среди других пунктов, упоминались
какие-то девять шиллингов.
— А это за что? — спросила Маргарет, указывая на аккуратную запись
чернилами. Она стояла в холле, у лакированного дубового стола. Фрау
Лангерман, чистенькая, накрахмаленная, вскочила из-за стола, наклонила
голову и близорукими глазами уставилась на счет.
— Ах, это! — Она окинула Маргарет ничего не выражающим взглядом. — Это
за порванную простыню, Liebchen! [милочка (нем.)]
Маргарет оплатила счет. Фредерик помог ей перенести чемоданы, и она
дала ему на чай. Затем он усадил ее в экипаж и, поклонившись, сказал:
— Надеюсь, вы хорошо провели у нас время.
Оставив свои чемоданы на вокзале, Маргарет и Йозеф до прихода поезда
бродили по улицам, рассматривая витрины магазинов.
Когда поезд медленно отходил от станции, Маргарет показалось, что она
видит Дистля. Он стоял в конце платформы и наблюдал за ними. Маргарет
помахала рукой, но он не ответил. Маргарет почему-то подумала, что только
Дистль мог поступить так: прийти на станцию, не поздороваться и молча
наблюдать за их отъездом.
Рекомендованная Дистлем гостиница оказалась маленькой и уютной, а ее
обитатели необыкновенно приятными людьми. Несколько ночей подряд шел снег,
каждое утро заново засыпая тропинки. Маргарет никогда еще не видела Йозефа
таким веселым и жизнерадостным. Чувствуя себя в безопасности в его
объятиях, она спокойно спала по ночам в огромной кровати с теплой пуховой
постелью, казалось предназначенной специально для тех, кто проводит
медовый месяц в горах. Они не говорили ни о чем серьезном и о женитьбе
больше не упоминали. Целыми днями в ясном небе над горными вершинами
сверкало солнце, а воздух был пьянящий, как вино. Вечером перед камином
Йозеф приятным, вкрадчивым голосом пел для гостей романсы Шуберта.
В доме
все время пахло корицей. Оба они покрылись темным загаром, и веснушек на
носу у Маргарет стало еще больше.
Наконец наступил день отъезда. По дороге на станцию Маргарет вдруг
расплакалась. Каникулы кончились.
2
Нью-Йорк тоже праздновал наступление Нового года. По мокрым улицам,
буфер к буферу, непрерывно гудя, сплошным потоком двигались такси. Длинная
вереница машин напоминала какое-то неведомое животное из железа и стекла,
загнанное в гигантскую каменную клетку. В центре города миллионы людей
серыми волнами лениво и бесцельно перекатывались взад и вперед. Освещенные
ослепительным сиянием реклам, они напоминали арестантов, на которых в
момент попытки к бегству тюремная стража внезапно направила лучи
прожекторов. В световой газете, огни которой лихорадочно метались на
здании «Нью-Йорк таймс», к сведению веселящихся внизу людей сообщалось,
что во время урагана, пронесшегося над Средним Западом, погибло семь
человек и что Мадрид в канун Нового года (к удобству читателей «Таймс» он
наступал там на несколько часов раньше, чем в Нью-Йорке) двенадцать раз
подвергался артиллерийскому обстрелу.
Полицейским Новый год не сулил ничего, кроме дальнейшего роста числа
краж, насилий и дорожных катастроф со смертельным исходом, кроме жары и
холода. И хотя они своим добродушным видом хотели показать, что не чужды
общего веселья, но в действительности с холодной насмешкой устало взирали
на стада резвящихся животных, двигавшиеся по Таймс-скверу.
А веселящаяся публика нескончаемой лавиной катилась по улицам, покрытым
смешавшимися с грязью обрывками бумаги, швырялась конфетти, насыщенным
миллионами бактерий большого города, трубила в рожки, дабы поведать миру,
как она счастлива и бесстрашна. Гуляющие с напускным добродушием, которому
предстояло испариться еще до наступления утра, хриплыми голосами
поздравляли друг друга с Новым годом. Ради этого некогда покинули они
туманную Англию и подернутые зеленой дымкой луга Ирландии, песчаные холмы
Ирака и Сирии и цепенеющие в вечном страхе перед погромами гетто Польши и
России, виноградники Италии и тресковые отмели. Норвегии; ради этого они
приехали сюда с далеких островов и континентов, из многих городов земли.
Потом они стали приезжать из Бруклина и Бронкса, Ист-Сент-Луиса и
Тексарканы и из никому неведомых местечек вроде Бимиджи, Джеффри, Спирита.
Все они выглядели так, словно постоянно недосыпали и никогда вдоволь не
пользовались солнцем, словно их костюмы были с чужого плеча; они выглядели
так, будто попали в эту холодную каменную клетку на чужой, а не на свой
праздник; будто они чувствовали всем своим существом, что зима никогда не
кончится, и будто, несмотря на веселые звуки рожков, смех и это
торжественное, как религиозная процессия, шествие по улицам, они знали,
что новый, 1938 год принесет им еще больше забот, чем прошедший.
По-настоящему радовались только карманники и проститутки, картежники и
сводницы, жулики и водители такси, официанты и хозяева гостиниц; они
неплохо поживились в эту новогоднюю ночь.