Они не обращали на него
никакого внимания. Полковник был слегка пьян.
— Герберт, старина, — говорил полковник своему собеседнику, — я был в
Африке и могу сказать тебе совершенно авторитетно. Американцы сильны лишь
в одном деле. Нет, скажу больше, они просто великолепны. Я не стану это
отрицать. Они великолепны по части снабжения. Грузовики, склады горючего,
служба движения — все это великолепно. Но давай говорить откровенно,
Герберт, — воевать они не могут. Если бы Монтгомери трезво смотрел на
вещи, он бы просто сказал им: «Ребята, мы передадим вам все свои
грузовики, а вы передайте нам все свои танки и орудия. Вы, ребята, будете
перевозить грузы, потому что в этом деле вы вне всякой конкуренции, а мы
уж как-нибудь с божьей помощью будем воевать, и тогда все мы будем дома к
рождеству».
Подполковник авиации торжественно поклонился в знак согласия, затем оба
офицера армии его величества заказали еще по одной порции виски.
«Бюро военной информации, — подумал с горечью Майкл, глядя на розовый
затылок полковника, просвечивающий через редкие седые волосы, —
несомненно, бросает деньги налогоплательщиков на ветер, расходуя их на
таких вот союзников».
Тут он увидел Луизу, входившую в комнату, в сером пальто свободного
покроя. Он поставил свой стакан и поспешил ей навстречу. Ее лицо уже не
было таким серьезным; на нем играла обычная слегка вопросительная улыбка,
как будто она и наполовину не верила тому, что говорят ей окружающие.
«Наверно, войдя в гардеробную, — подумал Майкл, беря ее под руку, — она
взглянула на себя в зеркало и сказала себе, что на сегодня хватит, больше
она ничем не выдаст себя, и после этого ее лицо автоматически приняло свое
прежнее выражение, сделав это также легко и плавно, как она сейчас
натягивает перчатки».
— О боже, — засмеялся Майкл, ведя ее к выходу, — какая же мне угрожает
опасность!
Луиза взглянула на него и, наполовину угадав, что он имел в виду,
задумчиво улыбнулась.
— Да, не думай, что ты в безопасности, — сказала она.
— О господи, конечно, нет, — в тон ей ответил Майкл.
Они оба рассмеялись и вышли на улицу через холл «Дорчестера» мимо
пожилых дам, пьющих чай со своими племянниками, мимо молодых
капитанов-летчиков с их хорошенькими подругами, мимо ужасного английского
джаза, который так много терял от того, что в Англии не было негров, чтобы
вдохнуть в него жизнь и сказать саксофонистам и барабанщикам: «Эй, мистер,
давай начинай! Послушай, мистер, это делается вот так! Обращайся с
инструментом свободней, что ты вцепился в эту чертову трубу…» Майкл и
Луиза шли, весело улыбаясь, взявшись за руки, снова вернувшись, быть может
лишь на одно мгновение, к своей непрочной счастливой любви. За парком в
свежем прохладном вечернем воздухе догорали после налета немецких
самолетов пожары, отбрасывая в небо какой-то праздничный отблеск.
Они медленно направились в сторону Пиккадилли.
— Сегодня вечером я кое-что решила, — сказала Луиза.
— Что именно? — спросил Майкл.
— Я должна добиться, чтобы тебя произвели в офицеры. Хотя бы в
лейтенанты. Глупо оставаться всю жизнь рядовым. Я хочу поговорить кое с
кем из моих друзей.
Майкл рассмеялся.
— Побереги свою энергию, — сказал он.
— А разве ты не хотел бы быть офицером?
— Может быть. Я как-то об этом не думал. Во всяком случае, не трать
понапрасну свои силы.
— Почему?
— Они не смогут этого сделать.
— Они могут сделать абсолютно все, — сказала Луиза. — И если я их
попрошу…
— Ничего из этого не выйдет. Дело пойдет в Вашингтон, а там откажут.
— Почему?
— Потому что в Вашингтоне сидит человек, который утверждает, что я
коммунист.
— Чепуха.
— Чепуха-то чепуха, но дело обстоит именно так.
— А ты в самом деле коммунист?
— Примерно такой же, как Рузвельт, — ответил Майкл. — Его тоже они не
произвели бы в офицеры.
— А ты пытался?
— Да.
— Ах, боже мой, — воскликнула Луиза, — какой глупый мир!
— Это, в конце концов, не так важно, — сказал Майкл. — Мы все равно
выиграем войну.
— И тебя все это не взбесило, когда ты узнал? — спросила Луиза.
— Разве лишь самую малость, — ответил Майкл. — Я скорее был опечален,
чем взбешен.
— Неужели тебе не хотелось бросить все к чертям?
— В течение первого часа или двух. Потом я решил, что это ребячество.
— Ты чертовски благоразумен.
— Возможно. Впрочем, это не совсем верно, не так уж я благоразумен, —
возразил Майкл. — Все равно ведь я не ахти какой солдат. Армия не много
теряет. Когда я пошел в армию, я решил, что отдаю себя в полное ее
распоряжение. Я верю в войну. Это не означает, что я верю в армию. Я не
верю ни в какую армию. Нельзя ждать справедливости от армии, и если ты
здравомыслящий взрослый человек, то ждешь от нее только победы. И если уж
вопрос стоит именно так, то наша армия, вероятно, самая справедливая из
всех когда-либо существовавших. Я надеюсь, что армия позаботится обо мне
настолько, насколько это возможно, что она не допустит, чтобы меня убили,
если сумеет, и что в конце концов она победит настолько малой ценой,
насколько предвидение и искусство человека могут это обеспечить. «Довольно
для каждого дня своей победы» [перефразировка библейского изречения:
«Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться
о своем: довольно для каждого дня своей заботы», (Матфей, VI, 34)].
— Это цинизм, — сказала Луиза. — Бюро военной информации это не
понравилось бы…
— Возможно, — сказал Майкл. — Я считал, что в армии царит коррупция,
жестокость, расточительство, непроизводительная трата сил, и оказалось,
что она действительно страдает всеми этими пороками, как и все другие
армии, только в значительно меньшей мере, чем мне казалось.