Он держал в руке маленький изящный стек и твердо чеканил шаг,
словно жалобный голос волынки был бравурным маршем.
Увидев джип, офицер заулыбался и помахал стеком. Скользнув по лицу
офицера, взгляд Майкла остановился на солдатах. Вспотевшие лица выражали
усталость, никто не улыбался. Все они были в новом обмундировании,
снаряжение тоже было новое и чистенькое. Майкл понял, что солдаты идут в
свой первый бой. Они шли молча, уже усталые, уже перегруженные, с
бессмысленным, тоскливым выражением на раскрасневшихся лицах. Казалось,
они прислушиваются не к звуку волынок, не к отдаленному грохоту орудий, не
к усталому шарканью ботинок по дороге, а к каким-то внутренним голосам,
ведущим спор где-то в глубине их душ, к голосам, которые едва достигали их
слуха, и потому надо было сосредоточить все внимание, чтобы понять смысл
этого спора.
Когда джип поравнялся с офицером, двадцатилетним атлетом с белозубой
улыбкой под нелепыми и прелестными усами, тот еще шире заулыбался и
заговорил голосом, который можно было услышать и за сотню ярдов, хотя джип
находился в нескольких шагах.
— Хороший денек, не правда ли?
— Желаю удачи, — отозвался Пейвон, просто и не громко, как человек,
который возвращается из боя и теперь уже в состоянии управлять своим
голосом, — желаю вам всем удачи, капитан.
Капитан еще раз дружески помахал стеком, и джип медленно покатился
навстречу солдатам. Замыкающим шел ротный фельдшер со знаками Красного
Креста на каске. Его мальчишеское лицо было задумчиво, в руках он нес
санитарную сумку.
Рота свернула с дороги в пшеничное поле, и по мере того как она все
дальше уходила по извилистой тропинке, звуки волынок постепенно замирали,
напоминая отдаленные крики чаек. Казалось, солдаты, верные долгу, с
грустью погружаются в глубь шелестящего, золотого моря.
Майкл проснулся, прислушиваясь к нарастающему гулу орудий. На душе у
него было тоскливо. Он вдыхал сырой, пахнущий глиной воздух окопа, где он
спал, и кислый, пыльный запах растянутой над ним палатки. Под одеялами
было тепло, и он лежал, не двигаясь, в полной темноте, слишком усталый,
чтобы шевелиться, прислушиваясь к треску зениток, приближавшемуся с каждым
мгновением. «Очередной ночной налет, — с ненавистью подумал он, — каждую
ночь, черт их побери».
Орудия гремели теперь очень близко, где-то совсем рядом слышались
смертоносный свист и мягкие глухие шлепки падающих на землю осколков
стали. Майкл потянулся за каской, лежавшей сзади, и положил ее на низ
живота. Подтянув вещевой мешок — он лежал рядом в щели, набитый запасными
кальсонами, нательными фуфайками и рубашками, — он прикрыл им живот и
грудь. Потом закрыл голову руками, вдыхая теплый запах собственного тела и
пота, исходивший от длинных рукавов шерстяного белья. «Теперь, — подумал
он, — когда эта ночная процедура, разработанная им за несколько недель,
проведенных в Нормандии, была завершена, — теперь пусть стреляют».
«Теперь, — подумал
он, — когда эта ночная процедура, разработанная им за несколько недель,
проведенных в Нормандии, была завершена, — теперь пусть стреляют». Он еще
раньше определил, какие части тела наиболее уязвимы и представляют
наибольшую ценность, и старался защитить их в первую очередь. Если его
ранит в ноги или руки, это не так уж страшно.
Майкл лежал в абсолютной темноте, прислушиваясь к грому и свисту над
головой. Глубокая щель, где он спал, стала казаться уютной и надежной.
Внутри она была обтянута жестким брезентом, содранным с разбившегося
планера, а вниз он постелил блестящее, шелковое сигнальное полотнище,
которое придавало этому чистенькому подземному сооружению какую-то
восточную роскошь.
Майкл хотел взглянуть на часы, но был слишком утомлен, чтобы искать
свой электрический фонарик. С трех до пяти утра ему надо было стоять в
карауле, и он гадал, стоит ли пытаться снова заснуть.
Воздушный налет продолжался. «Самолеты, по-видимому, летят очень низко,
— подумал он, — потому что по ним строчат из пулеметов». Он слышал
пулеметные очереди и назойливый гул самолетов над головой. Сколько
воздушных налетов он пережил? Двадцать? Тридцать? Да… немецкая авиация
уже тридцать раз пыталась уничтожить его, частичку общей безликой массы
солдат, и всякий раз терпела фиаско.
Он забавлялся мыслью о возможности ранения. Этакая симпатичная глубокая
рана длиной в восемь дюймов в мягкой части ноги, с симпатичным, маленьким
переломчиком берцовой кости. Он представлял себя бодро прыгающим на
костылях по лестнице вокзала Грэнд-Сентрал в Нью-Йорке с «Пурпурным
сердцем» на груди и с документами об увольнении из армии в кармане.
Майкл пошевелился под одеялами, и мешок, теплый, словно живой,
подвинулся, будто это был не мешок, а девушка. И вдруг ему бешено,
неудержимо захотелось близости с женщиной. Он стал думать о женщинах, с
которыми встречался, вспоминал места, где это происходило.
Его первую девушку звали Луиза. Это произошло в один воскресный вечер,
когда ее родителей не было дома. Они ушли к знакомым играть в бридж. Она
тревожно вслушивалась, не щелкнет ли ключ в замочной скважине входной
двери. Вспомнились и другие девушки по имени Луиза. Оказалось, что у него
было много девушек, носивших это имя: голливудская «звездочка» из компании
«Братья Уорнер», жившая с тремя другими девушками в Вэлли; кассирша из
ресторана на 60-й улице в Нью-Йорке; Луиза в Лондоне во времена воздушных
налетов — в ее комнате стояла электрическая печка, отбрасывавшая теплый,
красноватый отблеск на стены. Сейчас ему нравились все Луизы, все Мэри и
все Маргарет. Раздираемый воспоминаниями, он ворочался на жесткой земле,
воскрешая в памяти своих девушек, нежную кожу их ног и плеч, припоминая,
как они смеялись и что говорили, когда лежали с ним в постели.