— У меня нет ни одного велосипеда, — сказал он надтреснутым голосом в
ответ на просьбу Христиана. — У меня ничего нет. Даже продуктов. Эсэсовцы
не оставили нам ничего. Только приказ продолжать управление лагерем. Вчера
я связывался с Берлином, и какой-то идиот по телефону велел мне немедленно
уничтожить всех заключенных. — Лейтенант невесело засмеялся. — Одиннадцать
тысяч человек. Легко сказать! И с тех пор я ни с кем не могу связаться. —
Он пристально посмотрел на Христиана. — Вы с фронта?
Христиан улыбнулся.
— Фронт — это не совсем то слово.
Лейтенант вздохнул. Его лицо было бледно и измято.
— В прошлой войне все было иначе. Мы отступали в полном порядке. Вся
моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда было гораздо
больше порядка, — сказал он, и в его тоне явственно прозвучало обвинение
новому поколению Германии, которое не умело проигрывать войну, как их
отцы, сохраняя полный порядок.
— Ну что ж, лейтенант, — сказал Христиан. — Я вижу, вы не можете мне
помочь. Я должен идти.
— Скажите мне, — произнес старый лейтенант, стараясь задержать
Христиана еще на минуту, словно он чувствовал себя одиноко в этом
опрятном, чисто вымытом кабинете, с портьерами на окнах, с диваном, обитым
грубой материей, и с висящей на обшитой панелями стене ярко-голубой
картиной, изображающей Альпы зимой. — Скажите, как вы думаете, американцы
могут появиться здесь сегодня?
— Не могу сказать, сударь, — ответил Христиан. — Разве вы не слушаете
радио?
— Радио, — вздохнул лейтенант. — Ему трудно верить. Сегодня утром из
Берлина передавали слухи, будто на Эльбе идут бои между русскими и
американцами. Как вы думаете, это возможно? — с нетерпением спросил он. —
В конце концов, мы все знаем, что рано или поздно это неизбежно должно
случиться…
«Миф, — подумал Христиан, — все тот же самоубийственный миф». Вслух он
сказал:
— Конечно, сударь, я нисколько не был бы удивлен. — Он направился к
двери, но, услыхав шум, остановился.
Сквозь открытые окна в комнату врывался быстро нарастающий гул,
напоминавший шум приближающегося наводнения. Затем гул резко оборвался и
послышались выстрелы. Христиан подбежал к окну и выглянул на улицу. К
административному корпусу тяжело бежали два человека в военной форме.
Христиан видел, как они на ходу побросали винтовки. Оба они были полные,
как будто сошли с рекламы мюнхенской пивной, бежать им было трудно. Из-за
угла одного из бараков появился человек в арестантской одежде, потом еще
три, потом, казалось, высыпали сотни, и вот за двумя охранниками бежала
уже целая толпа. Вот откуда исходил гул. Заключенный, бежавший первым, на
секунду остановился и поднял одну из брошенных винтовок. Он не выстрелил,
а продолжал преследовать охранников, держа ее в руках. Это был высокий
длинноногий человек, и он с ужасающей быстротой настигал бегущих. Он
взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал.
Он
взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал. Другой, видя,
что до спасительного административного корпуса еще слишком далеко и его
догонят раньше, чем он сумеет добежать, просто лег на землю. Он ложился
медленно, как слон в цирке, сначала опустившись на колени, а потом, все
еще не опуская бедер, прижал голову к земле, как будто стараясь зарыться в
нее. Заключенный снова взмахнул винтовкой и прикладом размозжил охраннику
голову.
— О боже мой, — прошептал лейтенант у окна.
Толпа сомкнулась вокруг двух мертвецов. Почти бесшумно заключенные
топтали два трупа, снова и снова тяжело наступая на них, и каждый
отталкивал другого, выискивая хотя бы маленький участок на мертвом теле,
чтобы ударить его ногой.
Лейтенант отскочил от окна и, дрожа, прислонился к стене.
— Их одиннадцать тысяч, — сказал он. — Через десять минут все они будут
на свободе.
От ворот раздалось несколько выстрелов, и трое или четверо заключенных
упали. На них не обратили особого внимания. Часть толпы устремилась в
сторону ворот с тем же неясным, монотонным, дрожащим гулом.
Со стороны других бараков появились новые толпы, быстро пробегая перед
глазами, как стада быков в испанских кинофильмах. То тут, то там они
настигали охранника и сообща убивали его.
Снаружи из коридора послышались вопли. Лейтенант, на ходу ощупывая
пистолет и с горечью вспоминая организованное поражение в прошлой войне,
пошел собирать своих людей.
Христиан отошел от окна и, проклиная себя за то, что так попался,
лихорадочно старался что-нибудь придумать. После всего, что он прошел,
после стольких боев, когда приходилось лицом к лицу встречать столько
танков, орудий, опытных солдат, попасть по собственной воле в такую
историю…
Христиан вышел в другую комнату. Заключенный, который мыл пол, стоял у
окна. В комнате больше никого не было.
— Поди сюда, — сказал Христиан. Тот неприязненно посмотрел на него и
медленно вошел в кабинет. Христиан закрыл дверь и внимательно оглядел
заключенного. К счастью, у него был хороший рост. — Раздевайся, — приказал
Христиан.
Методично, не говоря ни слова, заключенный снял обвисшую полосатую
бумажную куртку и принялся за штаны. Шум снаружи усиливался, порой
раздавались выстрелы.
— Быстрей! — крикнул Христиан.
Человек уже снял штаны. Он был очень худ, на нем оставалось сероватое
холщовое белье.
— Подойди сюда, — сказал Христиан.
Заключенный медленно приблизился и остановился перед Христианом.
Христиан взмахнул автоматом. Удар пришелся повыше глаз. Человек сделал шаг
назад и рухнул на пол. Удар не оставил почти никакого следа. Христиан
обеими руками схватил его за горло и поволок к шкафу, стоявшему у
противоположной стены. Он открыл дверцы и затолкал потерявшего сознание
заключенного в шкаф. Там висела офицерская шинель и два парадных кителя.