Узнав
эти подробности, Ной в течение всего вечера досадовал на собственную
глупость; он не мог себе простить, что самая обычная провинциалочка,
простая стенографистка, выполняющая прозаическую и скучную работу и
живущая где-то в Бруклине, произвела на него такое потрясающее
впечатление. В ней не было ничего возвышенного. Как и всякому робкому
молодому человеку, чьи взгляды на жизнь формировались в библиотеках,
знающему о любви только из сборников стихов, которые он таскал в карманах
пальто, Ною казалось невозможным представить Изольду в пригородном поезде
или Беатриче в кафетерии-автомате [Изольда — героиня французского
рыцарского романа «Тристан и Изольда» (XII век); Беатриче — возлюбленная
великого итальянского поэта Данте Алигьери (1265-1321), идеализированный
образ которой занимает значительное место в его поэзии].
«Нет, — твердил он себе, приветствуя новых гостей или разнося бокалы с
вином. — Нет, я не позволю себе сблизиться с ней. Прежде всего, она
девушка Роджера. Но если бы даже какая-нибудь женщина и захотела бросить
этого красивого, незаурядного человека ради неуклюжего и неотесанного
парня, вроде меня, все равно я не мог бы допустить и мысли о том, чтобы
отплатить за бескорыстное, дружеское отношение к себе черной
неблагодарностью, хотя бы даже в виде невысказанного желания».
Словно во сне, бродил страдающий Ной среди гостей, никого и ничего не
замечая. Он жадно глядел на девушку, его разгоряченный мозг запечатлевал
все ее спокойные, уверенные жесты, и каждая интонация ее голоса отзывалась
в нем живительной музыкой, порождая мучительное чувство стыда, смешанное с
восторгом. Он чувствовал себя, как солдат в первом бою; как человек,
получивший миллионное наследство; как отлученный от церкви верующий; как
тенор, впервые спевший партию Тристана в «Метрополитен Опера»; он
чувствовал себя, как человек, только что захваченный в номере гостиницы с
женой своего лучшего друга; как генерал, вступающий во главе своих войск в
захваченный город; как лауреат Нобелевской премии; как преступник,
которого ведут на виселицу; он чувствовал себя, как боксер-тяжеловес,
нокаутировавший всех своих соперников; как пловец, который тонет среди
ночного мрака в холодном море в тридцати милях от берега; как ученый,
подаривший человечеству эликсир бессмертия…
— Мисс Плаумен, — сказал он, — не хотите ли выпить?
— Нет, спасибо, я не пью.
Ной отошел в угол, чтобы подумать и решить, хорошо это или плохо, дает
ему какие-нибудь шансы или нет.
— Мисс Плаумен, — обратился он к ней немного погодя, — вы давно знакомы
с Роджером?
— Да. Около года. («Около года! Никакой надежды, никакой!») Он много
рассказывал мне о вас. («Прямой взгляд черных глаз, мягкий, но звучный
голос».
Около года. («Около года! Никакой надежды, никакой!») Он много
рассказывал мне о вас. («Прямой взгляд черных глаз, мягкий, но звучный
голос».)
— И что же он рассказывал? («Какая неуклюжая поспешность! Нет, все
напрасно!»)
— Вы ему очень нравитесь… («Измена, измена!.. Предательство в
отношении друга, который отыскал тебя, бездомного бродягу, среди книжных
шкафов в библиотеке, приютил, кормит, любит…»)
А друг этот, окруженный оживленными гостями, беззаботно смеялся и,
легко перебирая пальцами клавиши пианино, приятным, хорошо поставленным
голосом напевал: «Иисус Навин в бою под Иерихоном-хоном-хоном…»
— Он сказал, — снова этот опасный, волнующий голос, — …он сказал, что
вы будете замечательным человеком, когда окончательно проснетесь. («О
боже! Все хуже и хуже! Я — вор, за которого поручился мой друг; любовник,
которому ничего не подозревающий муж доверчиво передает ключ от спальни
жены…»)
Измученный Ной беспомощно уставился на девушку. Сам не зная почему, он
сейчас ненавидел ее. Еще час назад, в восемь часов вечера, он был
счастлив, уверен в себе и преисполнен надежд, у него был друг, кров,
работа, незапятнанное прошлое и блестящее будущее. А в девять он оказался
беглецом, загнанным в бескрайнее болото; у него кровоточат ноги, вдали
слышится лай преследующих его собак, и его имя внесено в списки самых
отъявленных преступников. А виновница всего этого скромно сидит перед ним
с таким невинным видом, словно она здесь ни при чем, ничего не знает и
ничего не чувствует. Она, видите ли, всего лишь маленькая скромная девушка
из глухой провинции. А сама, небось, записывая под диктовку владельца
завода полиграфического оборудования близ Кэнел-стрит, преспокойно сидит у
него на коленях.
— «…И рухнули прочные стены…» — голос Роджера и мощные аккорды
старого пианино, отраженные стенами, заполнили комнату.
Ной в отчаянии отвернулся от девушки. В комнате было еще шесть молодых
особ, белолицых, мягкотелых, с шелковистыми волосами, любезных и
внимательных… Они пришли сюда, чтобы он выбрал одну из них, и сейчас
ласково и зовуще улыбались ему. Но что они для него! Все равно что шесть
манекенов в витрине, или шесть цифр на бумаге, или шесть дверных ручек…
Это могло произойти только с ним, терзал себя Ной. Такова вся его жизнь.
Нелепый гротеск, в котором есть, однако, что-то трагическое.
«Нет, — решил Ной, — я должен вырвать это из своего сердца; пусть я
буду разбит, уничтожен, пусть я никогда в жизни не прикоснусь к женщине».
Ной не мог больше оставаться в одной комнате с девушкой. Он подошел к
шкафу, в котором его одежда висела рядом с одеждой Роджера, и взял шляпу.
Он уйдет из дому и будет бродить, пока не закончится вечеринка, не
разойдутся гости, не умолкнет пианино и девушка не окажется под крылышком
своей тетушки там за мостом, в Бруклине.