Дело в том, что после кутежа в Париже, по мере того как
затягивалась война, Гарденбург все более ожесточался и черствел. По
приказу командования полк, в котором они служили, передал все приданные
ему танки и бронемашины другим частям, а сам был вскоре переброшен в Ренн.
Здесь и застала их война с Россией, и, пока они выполняли тут
преимущественно полицейские обязанности, однокашники Гарденбурга получали
награды на Восточном фронте.
Однажды утром Гарденбург чуть не задохнулся от ярости, когда узнал, что
юнец, вместе с которым он кончал офицерскую школу, прозванный за
невероятную тупость Быком, произведен на Украине в подполковники.
Гарденбург был безутешен: ведь он по-прежнему оставался лейтенантом, хотя
жил припеваючи в двухкомнатном номере одной из лучших гостиниц города,
имел двух любовниц и зарабатывал кучу денег, шантажируя спекулянтов мясом
и молочными продуктами. И вот, мрачно размышлял Христиан, безутешный
лейтенант срывает свою досаду на ни в чем не повинном унтер-офицере.
Хорошо, что завтра у Христиана начинается отпуск. Он дошел до такого
состояния, что и недели дольше не смог бы выдержать ядовитых насмешек
Гарденбурга; он совершил бы какой-нибудь безрассудный поступок и был бы
обвинен в неповиновении.
«Взять хотя бы сегодняшний случай, — с возмущением думал Христиан. —
Гарденбург хорошо знает, что семичасовым утренним поездом я уезжаю в
Германию, и все же посылает меня в наряд». В полночь в город должен был
отправиться патруль, которому предстояло задержать нескольких молодых
французов, уклоняющихся от отправки на работу в Германию, и Гарденбург не
нашел нужным поручить это Гиммлеру, или Штейну, или еще кому-нибудь. Он
гадливо улыбнулся, скривил тонкие губы и сказал: «Я знаю, Дистль, что вы
не станете возражать. По крайней мере, вам не придется скучать в свою
последнюю ночь в Ренне. До полуночи можете быть свободны».
Фильм закончился. В заключительных кадрах снятый крупным планом
симпатичный молодой лейтенант ласково и задумчиво улыбался своим солдатам
в мчавшемся на запад поезде. Зрители дружно аплодировали.
Затем показали киножурнал. На экране замелькали выступающий с речью
Гитлер; немецкие самолеты, сбрасывающие бомбы на Лондон; Геринг,
прикалывающий орден к груди летчика, который сбил сто самолетов;
наступающая на Ленинград пехота на фоне горящих крестьянских домов…
Дистль механически отметил, с каким рвением и как точно солдаты
выполняют перед кинообъективом свои обязанности. «Месяца через три, —
огорченно вздохнул Христиан, — они возьмут Москву, а я все еще буду
торчать в Ренне, выслушивать оскорбления Гарденбурга и арестовывать
беременных француженок, которые оскорбляют в кафе немецких офицеров.
Скоро
вся Россия покроется снегом, а я, один из лучших лыжников Европы, буду
наслаждаться благословенным климатом западной Франции и разыгрывать роль
полицейского. Да, армия, конечно, чудесный инструмент, но с очень
серьезными изъянами…»
Один из солдат на экране упал — не то замаскировался, не то был убит.
Во всяком случае, он не поднялся, и камера кинооператора прошла над ним.
Христиан почувствовал, как у него навернулись на глаза слезы. Ему стало
немного стыдно за себя, но когда он смотрел фильмы, в которых немцы
сражались, а не отсиживались, как он, в безопасности и комфорте за
тридевять земель от фронта, ему всегда хотелось плакать. Всякий раз после
этого он долго не мог избавиться от чувства вины и беспокойства и часто
принимался кричать на своих солдат. Он не виноват, пытался внушить себе
Христиан, что продолжает жить, в то время как другие гибнут. Он понимал,
что и тут, в Ренне, армия выполняет свои обязанности, и тем не менее не
мог преодолеть чувства какой-то вины. Это чувство отравляло ему даже мысль
о предстоящем двухнедельном отпуске и поездке на родину. Молодой Фредерик
Лангерман потерял ногу в Латвии, оба сына Кохов убиты. А он заявится
упитанный и целехонький, имея за плечами всего лишь коротенький
полукомический бой близ Парижа. Что и говорить — не избежать ему
презрительных взглядов соседей.
Война скоро закончится. При этой мысли жизнь до армии, беспечные,
беззаботные дни на снежных склонах Альп, дни без лейтенанта Гарденбурга,
показались ему до боли милыми и желанными. Так вот. Конец войны не за
горами. Сначала разделаются с русскими, затем наконец одумаются англичане,
и он забудет эти бесцветные, скучные дни, проведенные во Франции. Спустя
два месяца после войны люди перестанут и вспоминать о ней, а писаря,
который все три года щелкал костяшками счетов в интендантстве в Берлине,
будут уважать не меньше, чем солдат, штурмовавших доты в Польше, Бельгии и
России. Не исключено, что в один прекрасный день он увидит Гарденбурга —
все еще в чине лейтенанта, а может, даже — вот будет здорово! —
демобилизованного за ненадобностью. Христиан отправится в горы и… Он
кисло улыбнулся, вспомнив, что уже не раз предавался подобным детским
мечтам. Как долго, мысленно спросил он себя, его будут держать в армии
после победы? Вот тогда-то и наступит самое трудное время: война отойдет в
прошлое, а ему придется ждать, пока его не отпустит на волю огромная,
неповоротливая, бюрократическая военная машина.
Киножурнал закончился, и на экране возник портрет Гитлера. Зрители
поднялись, салютуя ему, и запели «Германия превыше всего».
Зажегся свет, и Христиан, смешавшись с толпой солдат, медленно двинулся
к выходу. Все они, с горечью отметил Христиан, уже не первой молодости,
все какие-то хилые и болезненные; презренные гарнизонные крысы (и он в их
числе), оставленные за ненадобностью в мирной стране, в то время как
лучшие сыны Германии ведут кровопролитные бои за тысячи километров отсюда.