— Население этого района
узнает, что мы можем быть надежными друзьями и жестокими врагами, что ваша
жизнь, солдаты, дорога для меня и для нашего фюрера. Мы уже напали на след
убийцы…
Христиан мрачно думал об английском летчике: вероятно, в этот Мойент —
по случаю дождливой погоды — он безмятежно сидит с девушкой в уютном
уголке таверны, согревает руками холодное пиво и посмеивается с этим
приводящим в ярость английским высокомерием, рассказывая, как ловко и
удачно он спикировал накануне и поймал на прицел двух босоногих фрицев,
совершавших променад перед заходом солнца.
— Мы покажем этим людям, — бушевал капитан, — что такие гнусные
варварские действия им даром не пройдут. Мы протянули руку дружбы, и, если
нам отвечают ударом ножа, мы знаем, как отплатить за это. Акты
предательства и насилия не возникают сами по себе. Людей, которые их
осуществляют, толкают на это их хозяева, находящиеся по ту сторону
Ла-Манша. Неоднократно битые на поле брани, эти дикари, которые называют
себя английскими и американскими солдатами, нанимают других, чтобы те
действовали исподтишка, как карманные воры и взломщики. История войн, —
продолжал капитан, голос которого звучал все громче и громче под
аккомпанемент дождя, — не знает примеров такого грубого нарушения законов
человечности, какое допускают наши враги сегодня. В Германии они
обрушивают бомбы на безвинных женщин и детей, а их наемники в Европе под
покровом ночи вонзают кинжалы в горло наших солдат. Однако, — голос
капитана возвысился до крика, — этим они ничего не добьются. Ничего. Я
знаю, как это действует на меня и на любого другого немца: это придает нам
силы, мы становимся еще беспощаднее, а наша решительность переходит в
ярость!
Христиан посмотрел вокруг. Остальные солдаты печально стояли под
дождем. Их лица не выражали ни решимости, ни ярости; на кротких,
хитроватых физиономиях были написаны только страх и скука. Батальон был
сформирован на скорую руку. В него вошло много солдат, получивших ранения
на других фронтах, а также новобранцы последнего призыва: пожилые, не
совсем пригодные к службе мужчины или восемнадцатилетние юнцы. Христиан
почувствовал вдруг жалость к капитану; ведь он обращался к несуществующей
армии, к армии, уничтоженной в сотнях предшествующих боев. Он обращался к
призракам миллионов горящих яростью солдат, покоящихся ныне в могилах в
Африке и России.
— Но в конце концов, — кричал капитан, — им придется выползти из своих
нор. Им придется вылезти из своих теплых постелей в Англии, они не смогут
больше полагаться на наемных убийц и будут вынуждены встретиться с нами
здесь, на поле брани, как солдаты. Я упиваюсь этой мыслью, я живу ради
этого дня, я бросаю им вызов: «Выходи на бой, как подобает солдату, узнай,
что значит сражаться с немцами!» Я жду этого дня с непоколебимой
уверенностью в победе, исполненный любви и преданности отчизне.
И я знаю,
что в душе каждого из вас горит такой же священный огонь.
Христиан еще раз оглядел ряды солдат. Они стояли, мрачно понурив
головы; дождь проникал через накидки из синтетической резины, сапоги
медленно увязали во французской грязи.
— Тело этого унтер-офицера, — капитан сделал драматический жест в
сторону отрытой могилы, — не будет с нами в тот великий день, но с нами
будет его дух, он будет поддерживать нас, призывать нас к твердости, если
мы начнем колебаться.
Капитан вытер лицо и уступил место священнику, который пробормотал
слова молитвы. Он был сильно простужен и норовил как можно скорее скрыться
от дождя, пока его простуда не развилась в воспаление легких.
Затем подошли два солдата с лопатами и начали засыпать могилу мокрой,
превратившейся в жижу землей.
Капитан подал команду и, выпятив грудь, стараясь не слишком вилять
задом, вывел роту с маленького кладбища, на котором было всего восемь
могил, и повел ее по вымощенной камнями главной улице деревни. На улице не
было видно ни одного жителя, и ставни во всех домах были закрыты от дождя,
от немцев и от войны.
Лейтенант войск СС был настроен весьма благодушно. Он приехал в большой
штабной машине. Одну за другой он курил небольшие гаванские сигары; на его
лице застыла широкая механическая улыбка, напоминавшая улыбку торговца
пивом, спускающегося в Ratskeller [винный погребок (нем.)], а изо рта
сильно пахло коньяком. Он удобно развалился на заднем сиденье машины и
усадил Христиана рядом с собой. Они мчались по прибрежной дороге,
направляясь в соседнюю деревушку, где Христиан должен был опознать
задержанного по подозрению в убийстве Бэра человека.
— Ты хорошо разглядел тех двоих? — пристально глядя на Христиана,
спросил лейтенант СС, со своей механической улыбкой покусывая кончик
сигары. — Ты мог бы легко их опознать?
— Так точно, господин лейтенант, — ответил Христиан.
— Отлично, — просиял лейтенант. — Все будет очень просто. Я люблю
простые дела. Кое-кто из наших, другие следователи, впадают в уныние,
когда встречаются с простым делом. Им нравится разыгрывать из себя великих
сыщиков. Они любят, когда все запутанно, неясно, чтобы можно было блеснуть
своими талантами. Я совсем не такой. О нет, мне это не нужно. — Он тепло
улыбнулся Христиану. — «Да или нет, это тот человек или не тот человек», —
вот это в моем вкусе. А остальное оставим интеллигентам. До войны я
работал за станком на фабрике кожаных изделий в Регенсбурге, и я не
притворяюсь особенно проницательным. У меня простая философия, когда дело
касается французов. Я с ними действую напрямик и ожидаю того же от них. —
Он посмотрел на часы. — Сейчас половина четвертого. К пяти часам ты уже
будешь в своей роте. Это я тебе обещаю. Я обделываю дела быстро. Да или
нет. Так или иначе, и будь здоров. Хочешь сигару?
— Спасибо, не хочу, — ответил Христиан.