И вот я здесь,
в палатке, под грубым одеялом. Я всегда знал, что так будет. Эта палатка,
это одеяло, эти храпящие люди ждали меня тридцать три года, а теперь мы
встретились. Пробил час искупления. Началась расплата — расплата за мои
взгляды, расплата за легкую жизнь, за роскошную еду и мягкую постель,
расплата за доступных девушек и за все легко добытые деньги, расплата за
тридцатитрехлетнюю праздную жизнь, которая окончилась сегодня утром с
окриком сержанта: «Эй, ты, подними-ка окурок».
Он быстро уснул, несмотря на раздававшиеся вокруг выкрики, свист и
пьяный плач, и всю ночь проспал без снов.
16
У прибывшего с инспекцией на фронт генерала был необыкновенно
самонадеянный вид, поэтому все поняли, что должно что-то произойти. Если
уж даже итальянский генерал, сопровождаемый десятком солидных, одетых с
иголочки офицеров, с биноклями, в защитных очках и при галстуках, излучает
такую уверенность, значит, произойдет что-то важное. Генерал был
исключительно любезен: разговаривая с солдатами, он оглушительно хохотал,
сильно хлопал их по плечу и даже ущипнул за щеку восемнадцатилетнего
юношу, только что прибывшего на пополнение в отделение Гиммлера. Это был
верный признак того, что очень скоро, тем или иным образом, будет убито
множество солдат.
Были и другие признаки. Гиммлер, который два дня тому назад был в штабе
дивизии, слышал по радио, что англичане снова сжигают бумаги в своем штабе
в Каире. Видимо, у англичан огромное количество бумаг, которые подлежат
сожжению. Они жгли их в июле, потом в августе, сейчас октябрь, а они все
еще продолжают жечь бумаги.
Гиммлер слышал также, как по радио говорили, что общий стратегический
план немцев состоит в том, чтобы прорваться к Александрии и Иерусалиму, а
затем соединиться с японцами в Индии. Правда, тем, кто уже несколько
месяцев сидел под палящим солнцем на одном и том же месте, такой план
казался слишком грандиозным и кичливым, однако в нем было что-то
обнадеживающее. Во всяком случае, было ясно, что у генерала есть какой-то
план.
Ночь была совсем тихая, только изредка раздавалась беспорядочная
стрельба и вспыхивали осветительные ракеты. Светила луна, и бледное небо,
усеянное мягко мерцающими звездами, незаметно сливалось с темным простором
пустыни.
Христиан стоял один, свободно держа автомат на согнутой руке, и
всматривался в таинственный полумрак, скрывавший противника. В эту
безмятежную ночь с той стороны не доносилось ни звука, вокруг тихо спали
тысячи солдат.
Ночь имеет свои преимущества: можно свободно передвигаться, не
беспокоясь о том, что какой-нибудь англичанин, увидев тебя в бинокль,
будет раздумывать, стоит ли потратить на тебя один-два снаряда; ночью
ослабевает зловоние — этот вечный спутник войны в пустыне.
Воды не хватало
даже для питья, поэтому никто не умывался. Весь день люди истекали потом,
неделями не меняли белья. Одежда начинала гнить от пота и колом стояла да
спине. Кожа покрылась непроходящей сыпью, зудела и горела. Но больше всего
страдал нос. Люди терпимы только тогда, когда они регулярно смывают
неприятные выделения организма. К собственному запаху, конечно,
привыкаешь, иначе можно было бы покончить с собой, но стоит подойти к
любой группе солдат, как зловоние чуть не сшибает с ног.
Так что ночь была утешением, хотя с тех пор, как он прибыл в Африку,
утешительного было мало. Правда, они одерживали победы, и он прошел от
самой Бардии до этого пункта, откуда оставалось каких-нибудь сто с
небольшим километров до Александрии. Однако победа, как она ни приятна,
все-таки мало что дает солдату на передовых позициях. Она, несомненно,
имеет большое Значение для щеголеватых штабных офицеров, которые,
вероятно, отмечают взятие городов торжественными обедами с вином и пивом,
а для солдата победы означают только то, что он все еще сохраняет шансы
быть убитым на следующее утро, а пока по-прежнему будет жить в мелком
песчаном окопе, и от его соседей будет так же нестерпимо вонять при
знойном ветре победы, как и при поражении.
Хорошо провел Христиан только две недели, когда его, больного малярией,
отправили в тыл, в Кирену. Там было прохладнее и больше зелени, можно было
искупаться в Средиземном море.
Когда Гиммлер передал услышанное им по радио сообщение, что план
немецкого генерального штаба состоит в том, чтобы пройти через Александрию
и Каир и соединиться с японцами в Индии, то недавно прибывший с
пополнением Кнулен, отчасти заменивший Гиммлера в роли ротного шута,
заявил: «Кто хочет, пусть идет и соединяется с япошками, а лично я, если
никто не возражает, останусь в Александрии».
Христиан усмехнулся в темноте, вспомнив грубую шутку Кнулена. «Там, на
другой стороне минного поля, — подумал он, — сегодня, наверно, было не до
шуток».
Вдруг небо на сотню километров озарилось вспышками, а через секунду
дошел и звук. Христиан упал на песок как раз в тот момент, когда вокруг
начали рваться снаряды.
Христиан открыл глаза: было темно, он почувствовал, что куда-то едет и
что он не один, потому что вокруг был все тот же запах, напоминавший запах
запущенных парижских писсуаров, запекшихся ран и грязных лохмотьев нищих
детей. Он вспомнил звук снарядов над головой и снова закрыл глаза.
Это, несомненно, грузовик, а где-то все еще продолжается бой, потому
что невдалеке слышен грохот артиллерийских выстрелов и разрывов. Произошло
что-то неладное, потому что около него в темноте кто-то плакал и повторял
сквозь рыдания: «Меня зовут Рихард Кнулен», словно стараясь доказать
самому себе, что он совершенно нормален и хорошо знает, кто он и что
делает.