Двое были ранены, один —
убит, а Кин остался цел и невредим.
— А нет ли у тебя аспирина? — спросил Кин. — Ужасно болит голова.
— Подожди минутку, — сказал Майкл. Он сходил к себе в палатку, принес
коробочку аспирина и передал ее Кину. Тот вынул шесть таблеток и запихнул
их в рот. Майкл наблюдал за ним, чувствуя, как его рот сводит гримаса
отвращения.
— Без воды? — удивился Майкл.
— А зачем она? — спросил Кин. Это был большой, костлявый мужчина лет
тридцати. Его старший брат получил в прошлую войну «Почетную медаль
конгресса» [высший орден в США], и Кин, желая быть достойным семейной
славы, держал себя как заправский вояка.
Кин вернул Майклу коробочку с аспирином.
— Ужасно болит голова, — сказал он. — Это от запора. Я уже пять дней не
могу пошевелить кишками.
«Я не слышал этого выражения с самого Форт-Дикса», — подумал Майкл. Он
медленно пошел по краю поля вдоль линии палаток в надежде, что Кин не
пойдет за ним. Но рядом слышалось медленное шарканье ботинок по траве, и
Майкл понял, что ему не отделаться от этого человека.
— Раньше у меня желудок работал прекрасно, — мрачно жаловался Кин. — А
потом я женился.
Они молча дошли до последних палаток и офицерской уборной, потом
повернули и тронулись в обратный путь.
— Моя жена подавляла меня, — сказал Кин. — А потом она настояла на том,
чтобы сразу завести троих ребят. Ты, конечно, не поверишь, что женщина,
которая так хотела иметь детей, могла быть холодной, но моя жена была
очень холодна. Она не выносила, когда я дотрагивался до нее. Через шесть
недель после свадьбы у меня начался запор, и с тех пор я все время мучаюсь
животом. Ты женат, Уайтэкр?
— Разведен.
— Если б только я мог, — сетовал Кин, — я бы обязательно развелся. Она
разбила мою жизнь. Я хотел стать писателем. Ты знаешь много писателей?
— Так, нескольких.
— Но уж, конечно, ни у кого из них нет троих детей. — В голосе Кина
звучала горькая обида. — Она сразу поймала меня в ловушку. А когда
началась война, ты даже представить себе не можешь, что мне пришлось
вынести, прежде чем она согласилась, чтобы я пошел служить. Это я, человек
из такой семьи, у которого брат имеет такие заслуги… Я тебе рассказывал,
как он получил орден?
— Да, — сказал Майкл.
— За одно утро убил одиннадцать немцев. Одиннадцать немцев, — повторил
Кин, и в его голосе прозвучало сожаление и восхищение. — Я хотел
записаться в парашютные войска, но с моей женой сразу приключилась
истерика. Все идет одно к одному: безразличие, неуважение, страх,
истерики. А теперь посмотри, во что я превратился. Пейвон ненавидит меня,
он никогда не берет меня с собой в поездки. Вот вы сегодня были на фронте,
так ведь?
— Да.
— А ты знаешь, что я делал? — с горечью спросил брат кавалера «Почетной
медали». — Сидел и переписывал всякие бумажки.
— А ты знаешь, что я делал? — с горечью спросил брат кавалера «Почетной
медали». — Сидел и переписывал всякие бумажки. В пяти экземплярах.
Представления на присвоение званий, медицинские заключения, денежные
ведомости. Хорошо, что брата уже нет в живых.
Они медленно шли под дождем, опустив стволы карабинов вниз, чтобы
уберечь их от влаги. С касок стекала вода.
— Я хочу тебе что-то сказать, — снова начал Кин. — Помнишь тот случай,
недели две назад, когда немцы чуть не прорвали нашу оборону и пошли
разговоры о том, что нас поставят в строй. Так вот признаюсь тебе, я молил
бога, чтобы они прорвались. Да, молил бога. Ведь тогда бы нам пришлось
драться.
— Ты просто круглый дурак, — сказал Майкл.
— Я мог бы стать замечательным солдатом, — прохрипел Кип и рыгнул. —
Да, да, замечательным солдатом. Я знаю. Погляди на моего брата. А мы были
настоящими братьями, несмотря на то, что он был на двадцать лет старше
меня. Пейвон знает об этом. Вот почему ему доставляет особое удовольствие
держать меня здесь в качестве машинистки, а с собой он берет других ребят.
— Если когда-нибудь пуля пробьет твою дурацкую башку, то так тебе и
надо, — сказал Майкл.
— А я не имею ничего против, — решительно ответил Кин. — Наплевать.
Если меня убьют, не передавай никому от меня приветов.
Майкл пытался рассмотреть лицо Кина, но было слишком темно. Он
почувствовал какую-то жалость к этому страдающему от запоров человеку,
одержимому мыслью о геройских подвигах, которого дома ждет холодная жена.
— Надо бы мне поступить в офицерскую школу, — продолжал Кин. — Я бы
стал замечательным офицером. У меня была бы уже своя рота, и могу тебя
заверить, что я бы уже носил на груди «Серебряную звезду» [знак,
выдаваемый за участие в пяти сражениях].
Они шли рядом под мокрыми деревьями, с которых стекали капли дождя, и
Майкла все время преследовал скрипучий, нудный голос этого безумца.
— Я знаю себя, я был бы доблестным офицером. — Майкл не мог не
улыбнуться, услышав эту фразу. Ведь в эту бонну такой эпитет можно было
встретить только в газетных сводках и приказах о награждении. Слово
«доблестный» не подходило для этой войны, и только люди, подобные Кину,
могли употреблять его с такой теплотой, верить в него, верить, что оно
имеет какой-то реальный смысл.
— Да, доблестным, — твердо повторил Кин. — Я бы показал своей жене. Я
вернулся бы в Лондон с орденскими ленточками и проложил бы себе дорогу в
милю шириной к тамошним женщинам. До сих пор я не пользовался успехом,
потому что я всего лишь рядовой.
Майкл усмехнулся, подумав о всех тех рядовых, которые пользовались
большим успехом среди английских дам. Он знал, что, где бы Кин ни
появился, пусть даже с грудью, увешанной всеми орденами мира и со звездами
на погонах, все равно он встретил бы во всех барах и спальнях только
холодных женщин.