— Вы знаете о Фредерике?
— О Фредерике знают все, — резко ответил он. — Вы не первая выходите по
утрам из этой комнаты с синяками.
— Но разве ничего нельзя было сделать?
Христиан хрипло рассмеялся.
— «Милый, живой юноша!» Если верить сплетням, то многим девушкам это
нравится, даже тем, кто поначалу сопротивляется. Маленькая деталь,
придающая пикантность гостинице фрау Лангерман. Фредерик — местная
знаменитость. Здесь все к услугам лыжников: фуникулер, пять ручных
буксиров, пятиметровый слой снега и… изнасилование по местному способу.
Видимо, Фредерик не решается заходить слишком далеко, если девушка
сопротивляется по-настоящему. Ведь вас он оставил в покое, правда?
— Да.
— Но в общем-то вы провели отвратительную ночь. И это в доброй, старой
Австрии называется радостной и счастливой встречей Нового года!
— Боюсь, это лишь небольшая деталь общей картины, — заметила Маргарет.
— Что вы имеете в виду?
— Песню о Хорсте Весселе, нацистские разговоры, избиение женщин, в
комнаты которых врываются силой…
— Чепуха! — громко, с неожиданной злостью оборвал ее Дистль. — Не
смейте так говорить!
— А что особенного я сказала? — удивилась Маргарет и почувствовала, что
к ней вновь, без особых, казалось бы, причин, начинает возвращаться
беспокойство и страх.
— Фредерик пробрался в вашу комнату не потому, что он нацист. —
Христиан снова перешел на спокойный и терпеливый тон педагога, каким он
разговаривал с ребятишками в группе для начинающих. — Фредерик поступил
так потому, что он свинья. Он плохой человек, который по случайности стал
нацистом, и в конечном счете настоящего нациста из него никогда не выйдет.
— А вы нацист? — спросила Маргарет. Она сидела неподвижно, уставившись
в землю.
— Я? Конечно, нацист. Вас это шокирует? Ничего удивительного. Вы
начитались этих идиотских американских газет. Ведь мы едим детей, сжигаем
церкви, малюем губной помадой и человеческой кровью на спинах монахинь
непристойные рисунки и водим их нагишом по улицам, выращиваем людей на
специальных фермах и так далее и тому подобное. Это было бы смешно, если
бы не было так серьезно.
Наступило молчание. Маргарет захотелось немедленно встать и уйти, но
прежняя слабость вновь охватила ее, и она побоялась, что тут же свалится в
снег, если попробует подняться. Она испытывала жгучую боль в глазах, ноги
налились тяжестью, словно она не спала несколько суток подряд. Жмурясь,
она посмотрела на спокойные белые горы; сейчас, после восхода солнца, они
как бы отодвинулись на задний план и уже не казались такими внушительными.
«Какая ложь! — подумала она. — И даже первое впечатление от этих
мирных, чудесных гор оказалось ложным, когда взошло солнце».
— Поймите меня правильно. — В голосе Дистля зазвучали печальные,
просительные нотки.
— В голосе Дистля зазвучали печальные,
просительные нотки. — Там, в Америке, вам легко осуждать все подряд. Вы
богаты и можете разрешить себе любую роскошь: терпимость, так называемую
демократию, моральные принципы. А мы здесь, в Австрии, не можем. — Дистль
умолк, как будто ждал возражений, но девушка промолчала, и он Снова
заговорил — негромко и равнодушно:
— Конечно, вы понимаете все по-своему, и я не виню вас. Ваш друг —
еврей, вы боитесь за него, и это заслоняет от вас более важные вопросы.
Да, да, более важные вопросы, — повторил он, словно эти слова для него
самого звучали особенно убедительно и приятно. — И один из таких вопросов
— судьба Австрии и немецкого народа. Нелепо делать вид, будто мы вовсе и
не немцы. Так может думать американец, живущий за восемь тысяч километров
от нас, но не мы. Что сейчас представляет собой наша нация? Семь миллионов
нищих, людей без будущего, зависимых от всех, живущих, как содержатели
отелей, да чаевые туристов и иностранцев. Американцам этого не понять.
Люди не могут вечно жить в унижении. Они сделают все, что от них зависит,
только бы вновь обрести чувство собственного достоинства. Эту проблему мы
решим лишь тогда, когда Австрия станет нацистской и войдет в состав
великой Германии. — Дистль оживился, его голос зазвучал с новой силой.
— Это не единственный путь, — прервала его Маргарет, хотя и понимала,
что спорить бесполезно. Но он казался таким разумным, рассудительным и
симпатичным. — Ведь должны же быть иные пути, кроме лжи, убийств и обмана.
— Дорогая моя, вы говорите чепуху, — ответил Христиан, печально покачав
головой, и терпеливо продолжал объяснять: — Вряд ли вы с такой же
уверенностью повторите свои слова, если поживете в Европе лет десять.
Послушайте, что я скажу вам. До прошлого года я был коммунистом.
Пролетарии всех стран, мир всем, торжество разума, каждому по
потребностям, братство, равенство и так далее и тому подобное. — Дистль
засмеялся. — Чушь! Я не знаю Америки, но я знаю Европу. В Европе ничего не
добьешься, если руководствоваться разумом. Братство людей… Да ведь это
не больше, чем дешевая болтовня второразрядных демагогов, которой они
занимаются в перерывах между войнами. Насколько я понимаю, то же самое
можно наблюдать и в Америке. Вы обвиняете нас во лжи, убийствах и обмане.
Что же, возможно, вы правы. Но в Европе нельзя действовать иначе, если
хочешь добиться нужных результатов. Мне не очень приятно говорить подобные
вещи, но только глупец может рассуждать иначе. Если вы слабы, вы ничего не
добьетесь, позор и полуголодное существование будут вашим уделом; став
сильным, вы приобретете все. Ну, а теперь о преследовании евреев. —
Христиан пожал плечами. — Досадная случайность. Кто-то почему-то решил,
что это единственный путь к власти. Я вовсе не утверждаю, что мне по душе
такой путь. Больше того, с моей точки зрения, всякая расовая дискриминация
— дикость.