— Будьте добры, — сказала девочка по-французски, — дайте нам немножко
сардин.
— Нет, нет! — Мальчик сердито выдернул руку и сильно ударил девочку по
ручонке. — Не сардин. Не от этих. У этих галеты. Это другие давали
сардины.
Пейвон с усмешкой посмотрел на Майкла, потом наклонился и крепко прижал
к себе маленькую девочку, для которой вся разница между фашизмом и
демократией заключалась в том, что от одних можно было ожидать сардин, а
от других галет. Малышка подавила слезы.
— Конечно, — сказал Пейвон по-французски. — Конечно. — Он повернулся к
Майклу.
— Майкл, — сказал он, — достаньте-ка наш сухой паек.
Майкл вышел на улицу, радуясь солнечному свету и свежему воздуху, и
достал из джипа коробку с продуктами. Возвратившись в церковь, он
остановился, ища глазами Пейвона. Пока он стоял, держа в руках картонную
коробку, к нему подбежал мальчик лет семи с нечесаной копной волос и,
застенчиво улыбаясь, заговорил просящим и в то же время дерзким голосом:
— Сигарет, сигарет для папы.
Майкл полез в карман. Но тут подбежала коренастая женщина лет
шестидесяти и схватила мальчика за плечи.
— Нет, не надо, — сказала она Майклу. — Не надо. Не давайте ему
сигарет. — Она повернулась к мальчишке и сердито, как это делают все
бабушки, начала его журить: — Ты что, хочешь совсем зачахнуть и перестать
расти?
В эту минуту на соседней улице разорвался снаряд, и Майкл не расслышал
ответа мальчишки. Тот вырвался из цепких рук бабушки и вприпрыжку побежал
между рядами лежащих на полу стариков и старух.
Бабушка покачала головой.
— Сумасшедшие, — сказала она Майклу. — За эти дни они совсем одичали.
Она степенно поклонилась и отошла прочь.
Майкл увидел Пейвона: сидя на корточках, он разговаривал с девочкой и
ее братом. Майкл улыбаясь направился к ним. Пейвон отдал девочке коробку с
сухим пайком и нежно поцеловал ее в лоб. Двое ребятишек с серьезным видом
удалились и скользнули в нишу на другой стороне церкви, чтобы открыть свое
сокровище и спокойно насладиться им.
Майкл и Пейвон вышли на улицу. В дверях Майкл, не удержавшись,
обернулся и последним взглядом окинул тонувшие в лиловом сумраке высокие
своды смрадной церкви. Какой-то старик, лежавший около двери, слабо
размахивал рукой, но никто не обращал на него внимания; а в дальнем конце
церкви двое ребятишек, мальчик и девочка, такие маленькие и хрупкие,
склонились над коробкой с продуктами и по очереди откусывали от найденной
там плитки шоколада.
Они молча залезли в джип. Пейвон снова сел за руль. Рядом с джипом
стоял приземистый француз лет шестидесяти, одетый в синюю куртку из грубой
бумажной ткани и потрепанные, мешковатые штаны со множеством заплат. Он
по-военному отдал честь Пейвону и Майклу. Пейвон откозырял в ответ. Старик
немного походил на Клемансо [Клемансо, Жорж (1841-1929) — французский
государственный деятель; в 1917-1920 гг.
Он
по-военному отдал честь Пейвону и Майклу. Пейвон откозырял в ответ. Старик
немного походил на Клемансо [Клемансо, Жорж (1841-1929) — французский
государственный деятель; в 1917-1920 гг. — председатель совета министров и
военный министр]: у него была большая голова, из-под рабочей кепки глядело
свирепое лицо с ощетинившимися, пожелтевшими усами.
Француз подошел к Пейвону и пожал руку ему, а потом Майклу.
— Американцы, — медленно сказал он по-английски. — Свобода, братство,
равенство.
«О боже мой, — с раздражением подумал Майкл, — это патриот». После
церкви он не был расположен выслушивать патриотов.
— Я семь раз был в Америке, — продолжал старик по-французски. — Раньше
я говорил по-английски, как на родном языке, но теперь все забыл.
Где-то совсем близко разорвался снаряд. Майклу очень хотелось, чтобы
Пейвон ехал, наконец, дальше, но тот, слегка наклонившись над рулем,
продолжал слушать француза.
— Я был матросом, — говорил француз. — Матросом торгового флота. Мне
пришлось побывать в Нью-Йорке, Бруклине, Новом Орлеане, Балтиморе,
Сан-Франциско, Сиэтле, Северной Каролине. Я все еще хорошо читаю
по-английски.
Он говорил, слегка раскачиваясь взад и вперед, и Майкл решил, что он
пьян. В глазах у него был какой-то странный желтоватый блеск, а губы под
мокрыми поникшими усами мелко дрожали.
— Во время первой мировой войны нас торпедировали у Бордо, — продолжал
француз, — и я шесть часов провел в воде в Атлантическом океане. — Он
оживленно закивал головой и еще больше показался Майклу пьяным.
Майкл нетерпеливо задвигал ногами, стараясь дать понять Пейвону, что
пора поскорей выбираться отсюда. Однако Пейвон не двигался с места. Он с
интересом слушал француза, который нежно похлопывал по джипу, как будто
это была прекрасная, гордая лошадь.
— В последнюю войну, — продолжал француз, — я опять было пошел
добровольцем в торговый флот. — Майкл уже раньше слышал, что французы,
описывая сражения 1940 года, падение Франции, говорят о войне, как о
прошлой войне. «А эта, значит, уже третья по счету, — автоматически
отметил про себя Майкл. — Пожалуй, слишком много, даже для европейцев». —
Но на приемном пункте мне сказали, что я слишком стар. — Француз сердито
ударил кулаком по капоту машины. — Сказали, что возьмут меня, когда дела
будут совсем уж плохи. — Он сардонически рассмеялся. — Но для этих
молокососов из приемного пункта дела так и не стали достаточно плохими.
Они не призвали меня. — Старик поглядел вокруг себя мутными глазами,
взглянул на освещенную солнцем церковь и на кучу нищенских пожитков перед
ней, на забросанную камнями площадь и разрушенные бомбами дома. — Но мой
сын служил на флоте. Он был убит под Ораном англичанами. Оран — это в
Африке. Но я их не виню. Война есть война.
Пейвон сочувственно коснулся руки француза.
— Это был мой единственный сын, — тихо продолжал француз.