На газоне перед церковью находилось бомбоубежище, позади нее,
около дома викария, расположенные зигзагом заграждения из колючей
проволоки, а далее, на краю газона, угрожающе щетинились противотанковые
бетонные пирамиды, предназначенные для того, чтобы остановить немцев,
которым так и не удалось взобраться на скалы, как они обещали в 1940 году.
Служба уже началась, и прихожане пели гимн под аккомпанемент органа.
Высокие женские и детские голоса на фоне глубоких звуков органа и низких
мужских голосов казались удивительно нежными и легкомысленными и как бы
исходящими из неровного серого камня церковных стен. Повинуясь какому-то
непонятному порыву, Ной вошел в церковь.
Прихожан было немного, и Ной сел на одну из свободных задних скамеек.
Многие окна были выбиты, некоторые были заделаны картоном, в других
торчали лишь осколки стекла, задержавшиеся в тяжелых свинцовых рамах.
Соленый ветер с Ла-Манша врывался в отверстия, шевеля вуали женщин,
перелистывая страницы библии, развевая длинные седые волосы священника,
который стоял в мечтательной позе, мягко покачиваясь на каблуках в такт
гимну. Своим тонким восковым лицом и развевающимися белыми волосами он
напоминал средневекового пианиста, увлеченного фугами, или астронома,
слишком глубоко погруженного в созерцание звезд, чтобы вспомнить о том,
что надо сходить к парикмахеру.
Ной никогда не был в синагоге. Напыщенные речи отца, полные цитат из
священных книг, рано затмили идею бога в сознании Ноя. Ему ни разу не
приходилось даже разговаривать со священником, ни с еврейским, ни с
христианским. Они всегда казались Ною слишком резкими, слишком
энергичными, слишком воинственными и земными, слишком похожими на строевых
командиров, чтобы искать у них какого-либо духовного утешения. Ему всегда
казалось, что подойди он к любому священнику и скажи: «Святой отец, я
согрешил», или: «Святой отец, я боюсь ада», тот похлопает его по плечу,
процитирует что-нибудь из армейского устава и отошлет чистить винтовку.
Ной почти не слушал службы. Он вместе со всеми вставал, вместе со всеми
садился, ощущал, не вникая в смысл слов, волнующую, печальную и нежную
мелодию гимнов и все время смотрел на усталое, тонкое лицо священника,
слабо освещенное зимним солнцем, лучи которого проникали через разбитые
окна над его головой.
Пение гимнов закончилось. По церкви прошел легкий шум: прихожане
убирали молитвенники, шаркали ногами, шептались дети. Задумчиво
склонившись над пюпитром и обхватив большими бледными руками полированное
темное дерево, священник начал проповедь.
Сначала Ной не вникал в слова проповеди. Он часто слушал так музыку: не
следя за мелодией и за развертыванием замысла композитора, он в то же
время переносился с помощью абстрактных звуков музыки в какой-то особый
мир образов, созданных его собственным воображением.
У священника был
низкий старческий голос, нежный и задушевный; порой он терялся в порыве
врывавшегося в разбитые окна ветра. Это был голос, лишенный
профессиональной страсти проповедника, голос, который, казалось, шел к
богу и к пастве из глубины души. В нем звучали не старые каноны, а только
что возникшие размышления, в нем не было напыщенной торжественности,
присущей служителям церкви. Это был голос поистине религиозного человека.
— Любовь, — говорил старик, — это слово Христово; оно имеет единый
смысл, чуждо всякого расчета и не допускает разных толкований. Нам
советуют любить ближнего как самого себя и врага своего любить как брата,
и значение этих слов не вызывает сомнений, как и гири на весах, на которых
взвешиваются наши поступки.
Мы жители Ла-Манша, но мы не живем на берегах его; мы живем среди
морской травы и отшлифованных водой обломков, среди раскачивающихся
соленых папоротников и среди костей наших братьев, нашедших свою смерть в
темной пучине моря, а над нами катятся глубокие потоки ненависти человека
к людям и к богу. Сейчас поток идет с севера и питает нас ледяным соком
отчаяния. Мы живем среди орудий, и их медные голоса заглушают тихий голос
бога; в их грохоте можно услышать лишь дикие крики возмездия. Мы видим,
как наши города рушатся от вражеских бомб, мы оплакиваем наших детей,
погибших на заре своей жизни от пуль врага; движимые бездонным чувством
ненависти, мы наносим ответные удары, жестокие и дикие, по его городам и
по его детям. Враг злее тигра, прожорливее акулы, беспощаднее волка;
защищая свою честь и свой скромный образ жизни, мы поднялись против него,
мы боремся против него; но при этом мы превосходим врага в жестокости,
прожорливости, беспощадности. Разве, когда все это окончится, мы сможем
лгать себе, что победа осталась за нами? Наша победа несет гибель тому,
что мы защищаем и что не могло бы погибнуть при нашем поражении. Можем ли
мы сидеть здесь, с окаменевшими в подводной глубине сердцами, и думать,
что наша воскресная молитва дойдет до бога, после того как всю неделю мы
убивали невинных, сбрасывали бомбы на церкви и музеи, сжигали библиотеки и
хоронили детей и матерей под обломками железа и бетона, этого самого
отвратительного порождения нашего века?
Не хвастайте в ваших газетах о том, что вы без разбора сбросили тысячи
бомб на несчастную страну Германию, ибо я скажу вам, что вы сбросили эти
бомбы на меня, на вашу церковь, на самих себя, на вашего бога. Лучше
скажите мне, как вы оплакивали того единственного немецкого солдата,
которого вам пришлось убить, когда он стоял перед вами, угрожая оружием, и
тогда я окажу: ты мой защитник, ты защитник моей церкви и моей Англии.
Здесь, среди прихожан, я вижу несколько солдат и знаю, что они имеют
право спросить: «Что такое любовь для солдата? Как должен солдат
повиноваться слову Христову? Как может солдат любить своего врага?» И я
отвечу так: убивай, щадя, скорбя, чувствуя, что совершаешь грех, который
является в равной мере и грехом того, кто падает от руки твоей.