Он даже приостановился, но Брандт нетерпеливо
потянул его за руку. Христиан покорно вышел на улицу. Дверь за ними
захлопнулась, негромко лязгнул засов.
— Сюда, — сказал Брандт и пошел впереди, взвалив на плечо мешок с
добычей. — Тут недалеко.
Христиан зашагал за ним по темной улице. Он решил, что потом
расспросит, что за птица этот француз и зачем ему машина. Сейчас же он
слишком устал, да и Брандту не терпелось добраться до своей возлюбленной.
Минуты через две Брандт остановился у подъезда трехэтажного дома и
позвонил. По пути им никто не встретился.
Ждали долго, но, наконец, дверь чуть приоткрылась. Брандт прошептал
что-то в щелочку, откуда послышался старушечий голос, вначале ворчливый, а
потом, когда Брандта узнали, теплый и приветливый. Тихо звякнула цепочка,
и дверь отворилась. Христиан проследовал за Брандтом наверх мимо
закутанной консьержки. «Брандт знает, куда стучать, — подумал Христиан, —
и что сказать, чтобы отворялись двери».
Щелкнул выключатель, и перед Христианом предстала мраморная лестница
чистого, вполне респектабельного буржуазного дома.
Через двадцать секунд свет погас, и они продолжали подниматься в
темноте. Автомат, висевший на плече Христиана, то и дело с металлическим
лязгом стукался о стену.
— Тише! — прошипел Брандт. — Осторожней.
На следующей площадке Брандт нажал на автоматический выключатель, и
свет загорелся еще на двадцать секунд, покорный французской бережливости.
Поднялись на третий этаж, и Брандт осторожно постучал. Дверь сразу же
отворили, словно хозяйка квартиры с нетерпением ждала их. На лестницу
брызнул яркий сноп света, и в дверях показалась женщина в длинном халате.
Она бросилась в объятия Брандта и, всхлипывая, твердила:
— Господи, наконец-то… Ты дома, дорогой! Наконец-то…
Христиан смущенно прижался к стене, придерживая рукой приклад, и
наблюдал, как обнимаются те двое. Обнялись они по-домашнему, как муж с
женой, в их объятии была не столько страсть, сколько радостное чувство
облегчения, простое, будничное, трогательное, исполненное слез и глубоко
интимное.
Наконец, смеясь сквозь слезы, Симона освободилась из объятий и, откинув
одной рукой прядь длинных, прямых волос, а другой все еще держась за
Брандта, словно тот, как призрак, мог в любой момент исчезнуть, приветливо
промолвила, повернувшись к Христиану:
— А теперь пора отдать долг вежливости…
— Ты ведь помнишь Дистля? — спросил Брандт.
— Конечно, помню! — И она быстро протянула руку Христиану. — Я так рада
вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали… Проходите… Не стоять же вам
всю ночь на лестнице!
Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь. По-домашнему щелкнул
замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в
гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом
халате.
Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в
гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом
халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой, не
позволял разглядеть черты ее лица.
— Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно, проголодались до
смерти? — хлопотала Симона. — Есть вино… откроем бутылочку, чтобы
отметить… Франсуаза, смотри, кто пришел!
«Так вот это кто! — вспомнил Христиан. — Та самая Франсуаза, которая
терпеть не могла немцев». Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла
от окна, чтобы поздороваться с Брандтом.
— Очень рада вас видеть, — сказала Франсуаза.
Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, — высокая,
стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она
с улыбкой протянула Христиану руку.
— Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль, — сказала Франсуаза, тепло
пожимая Христиану руку.
— Так вы меня еще помните? — удивился Христиан.
— Конечно! — ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. — Я все
время о вас думала!
«Что кроется в глубине этих зеленых глаз? — подумал Христиан. — Чему
она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?»
— Франсуаза переехала ко мне месяц назад, дорогой, — сказала Симона
Брандту с милой гримаской. — Ее квартиру реквизировала ваша армия.
Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться из
его объятий. Христиан заметил, что она сильно постарела. Выглядела она
по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз появились морщинки, кожа лица
казалась высохшей и безжизненной.
— Долго собираетесь пробыть здесь? — поинтересовалась Франсуаза.
— Сейчас пока трудно сказать… — начал было Христиан после минутного
колебания, но его слова пресек хохот Брандта, хохот почти истерический,
хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей.
— Христиан, брось эти проклятые условности! Ты же знаешь, мы будем
дожидаться здесь конца войны!
Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее, усадив на кушетку.
Христиан подметил холодный удивленный взгляд, который бросила на них
Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну.
— Ну идите же! — всхлипывала Симона. — Просто глупо. Сама не знаю,
почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала, когда
грустно, плакала, радуясь солнечной погоде, плакала, когда лил дождь.
Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я уже стану
умницей и накормлю вас отличным ужином. Да хватит вам смотреть на мои
заплаканные глаза! Идите.
Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это
так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое въелась пыль
всех дорог от самой Нормандии.
— Пошли, Христиан, — сказал Брандт. — Смоем хоть немного с себя грязь.
Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан, даже на них не
взглянула.
В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока Христиан
старался причесать мокрые черные волосы чьей-то расческой, Брандт
разоткровенничался.