— Я просто смоюсь, и все.
Майкл медленно затянулся сигарой.
— В самовольную отлучку?
— Да.
«Боже мой, — подумал Майкл, вспоминая, что Ной сидел уже один раз в
тюрьме, — разве этого ему было мало?»
— В Париж?
— Нет. Париж меня не интересует. — Ной наклонился и достал из вещевого
мешка две пачки писем, аккуратно перевязанных шпагатом. Он положил одну
пачку на кровать. Адреса на конвертах были написаны, несомненно, женским
почерком. — Это от моей жены, — пояснил Ной. — Она пишет мне каждый день.
А вот эта пачка… — он нежно помахал другой пачкой писем, — от Джонни
Бернекера. Он пишет мне всякий раз, когда у него выдается свободная
минута. И каждое письмо заканчивается словами: «Ты должен вернуться к
нам».
— А! — сказал Майкл, пытаясь вспомнить Джонни Бернекера. Он смутно
представлял себе высокого, худощавого, светловолосого парня с нежным,
девичьим цветом лица.
— Джонни вбил себе в голову, что если я вернусь в роту и буду рядом с
ним, то мы выйдем из войны живыми. Он замечательный парень. Это лучший
человек, какого я когда-либо встречал в своей жизни. Я должен вернуться к
нему.
— Зачем же уходить самовольно? — спросил Майкл. — Почему бы тебе не
пойти в канцелярию и не попросить их направить тебя обратно в свою роту?
— Я ходил, — сказал Ной. — Этот перуанец сказал, чтобы я убирался к
чертовой матери. Он, мол, слишком занят. Здесь не биржа труда, и я пойду
туда, куда меня пошлют. — Ной медленно перебирал пальцами письма
Бернекера, издававшие сухой, шуршащий звук. — А ведь я побрился, погладил
обмундирование и нацепил свою «Серебряную звезду». Но она не произвела на
него никакого впечатления. Поэтому я ухожу завтра после завтрака.
— Ты наживешь кучу неприятностей, — старался удержать его Майкл.
— Нет. — Ной покачал головой. — Люди уходят каждый день. Вот, например,
вчера один капитан ушел. Ему надоело здесь болтаться. Он взял с собой
только сумку с продуктами. Ребята забрали все, что осталось, и продали
французам. Если ты идешь не в Париж, а к фронту, военная полиция не станет
тебя беспокоить. Третьей ротой командует теперь лейтенант Грин (я слышал,
что он стал уже капитаном), а он прекрасный парень. Он оформит все как
полагается. Он будет рад меня видеть.
— А ты знаешь, где они сейчас? — спросил Майкл.
— Узнаю. Это не так уж трудно.
— Ты не боишься снова попасть в беду после всей этой истории в Штатах?
Ной мягко улыбнулся.
— Дружище, — сказал он, — после Нормандии все, что может сделать со
мной армия США, уже не кажется страшным.
— Ты лезешь на рожон.
Ной пожал плечами.
— Как только я узнал в госпитале, что мне не суждено умереть, я написал
Джонни Бернекеру, что вернусь. Он ждет меня. — В его голосе прозвучала
спокойная решимость, не допускающая дальнейших уговоров.
— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Майкл. — Передай от меня привет
ребятам.
— А почему бы тебе не пойти со мной?
— Что, что?
— Пойдем вместе, — повторил Ной. — У тебя будет гораздо больше шансов
выйти из войны живым, если ты попадешь в роту, где у тебя есть друзья. Ты,
конечно, не возражаешь выйти из войны живым?
— Нет, — слабо улыбнулся Майкл, — конечно, нет.
Он не сказал Ною о тех днях, когда ему было почти все равно, останется
ли он в живых или нет, о тех дождливых, томительных ночах в Нормандии,
когда он считал себя таким бесполезным, когда война представлялась ему
только все разрастающимся кладбищем, огромной фабрикой смерти. Он не стал
рассказывать об унылых днях, проведенных в английском госпитале в
окружении искалеченных людей, поставляемых полями сражений Франции, во
власти умелых, но бессердечных докторов и сиделок, которые не разрешили
ему даже на сутки съездить в Лондон. Они смотрели на него не как на
человеческое существо, нуждающееся в утешении и помощи, а как на плохо
заживающую ногу, которую нужно кое-как починить, чтобы как можно скорее
отправить ее хозяина обратно на фронт.
— Нет, — сказал Майкл. — Я, конечно, не против того, чтобы остаться в
живых к концу войны. Хотя, скажу тебе по правде, я предчувствую, что через
пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением
вспоминать каждую пулю, которая нас миновала.
— Только не я, — сердито буркнул Ной. — Только не я. У меня никогда не
будет такого дурацкого чувства.
— Конечно, — виновато проговорил Майкл. — Извини меня за эти слова.
— Ты попадешь на фронт как пополнение, — сказал Ной, — и твое положение
будет ужасным. Все старые солдаты — друзья, они чувствуют ответственность
друг за друга и сделают все возможное, чтобы спасти товарища. Это
означает, что всю грязную, опасную работу поручают пополнению. Сержанты
даже не удосуживаются запомнить твою фамилию. Они ничего не хотят о тебе
знать. Они просто выжимают из тебя все, что возможно, ради своих друзей, а
потом ждут следующего пополнения. Ты пойдешь в новую роту один, без
друзей, и тебя будут посылать в каждый патруль, совать в каждую дырку.
Если ты попадешь в какой-нибудь переплет и встанет вопрос, спасать ли тебя
или одного из старых солдат, как ты думаешь, что они станут делать?
Ной говорил страстно, не отрывая черных, настойчивых глаз от лица
Майкла, и тот был тронут заботливостью парня. «Черт возьми, ведь я сделал
так мало для него, когда ему пришлось туго во Флориде, — вспомнил Майкл» —
и не очень-то помог его жене там, в Нью-Йорке. Имеет ли представление эта
хрупкая, смуглая женщина о том, что говорит сейчас ее муж здесь, на сыром
поле около Парижа? Знает ли она, какую огромную скрытую работу в поисках
нужных решений проделал его мозг в эту холодную, дождливую осень, вдали от
родины, для того чтобы он мог когда-нибудь вернуться домой, погладить ее
руку, взять на руки своего сына?.. Что они знают о войне там, в Америке?
Что пишут корреспонденты о лагерях для пополнения на первых полосах
газет?»
— Ты должен иметь друзей, — горячо убеждал Ной.