Убитого в лесу француза оставили там,
где он лежал. Христиан испытывал нетерпение, ему хотелось как можно скорее
отправиться дальше. Пусть другие хоронят убитых врагов.
Он осторожно опустил Крауса на землю. Краус выглядел совсем молодым и
цветущим. На губах у него еще сохранились красные следы от вишен, словно у
маленького мальчика, который виновато выглядывает из кладовки, где он
тайком попробовал варенья. «Ну вот, — размышлял Христиан, посматривая на
здоровенного простоватого парня, который так заразительно хохотал над его
шутками, — вот ты и убил своего француза…» Из Парижа он напишет отцу
Крауса, как умер его сын. Он был, напишет Христиан, бесстрашным и
жизнерадостным и свой последний час встретил вызывающе и гордо, как и
полагается образцовому немецкому солдату… Христиан покачал головой. Нет,
придется написать что-то другое, иначе его послание будет похоже на-те
идиотские письма времен прошлой войны, которые — нечего греха таить —
вызывают теперь только усмешку. О Краусе нужно сказать что-то более
оригинальное, что-то такое, что относилось бы только к нему: «Его губы все
еще были испачканы вишнями, когда мы хоронили его. Он постоянно смеялся
над моими шутками и угодил под пулю лишь потому, что слишком
погорячился…» Нет, так тоже не годится. Во всяком случае, что-то
написать придется.
Услышав, что по дороге медленно и осторожно приближаются две машины, он
отвернулся от Крауса и с самодовольной презрительной усмешкой стал
наблюдать за их приближением.
— Эй, милые дамы! — крикнул он. — Не пугайтесь, мышка уже убежала из
комнаты!
Машины ускорили ход и через минуту остановились у баррикады, стуча
невыключенными моторами. В одной из них Христиан увидел своего водителя.
На его машине, доложил тот, ехать нельзя: мотор изрешечен пулями, изорваны
покрышки. Красное лицо водителя, короткие, отрывистые фразы выдавали его
волнение, хотя во время перестрелки он преспокойно лежал в канаве.
Впрочем, Христиан понимал, что так бывает: в минуты опасности солдат
сохраняет полное самообладание и лишь потом, когда все кончается, теряет
над собой контроль.
— Мешен! — распорядился Христиан, прислушиваясь к своему голосу. — Вы с
Таубом останетесь здесь до подхода следующей за нами части. («Голос
спокойный, — с удовлетворением отметил про Себя Христиан, — каждое слово
звучит четко и внятно. Значит, я выдержал испытание и могу положиться на
себя в дальнейшем».) А сейчас отправляйтесь в лес, принесите убитого
француза — он тут недалеко, метрах в шестидесяти — и положите вместе с
этими двумя… — Он кивнул на лежавших рядом у дороги Крауса и маленького
солдата, убитого Христианом. — Положите так, чтобы их заметили и
похоронили — Он повернулся к остальным и добавил: — Ну, все. Поехали.
Солдаты расселись по своим местам, и машины медленно двинулись через
проход, расчищенный в заграждении.
Поехали.
Солдаты расселись по своим местам, и машины медленно двинулись через
проход, расчищенный в заграждении. Кое-где на дороге виднелись пятна
крови, валялись клочки матрасов и затоптанные листья, и все же этот
зеленый уголок выглядел очень мирно, а два мертвых солдата в густой траве
у дороги были похожи на садовников, вздремнувших после обеда.
Набирая скорость, машины вынырнули из тени деревьев и покатили среди
широких, покрытых молодой зеленью полей.
Теперь можно было не опасаться засады. Солнце сильно припекало, и все
немного вспотели, но после лесной прохлады это было даже приятно.
«А ведь я все-таки справился, — снова подумал Христиан, немного стыдясь
своей самодовольной улыбки. — Справился! Я командовал в бою. Не зря на
меня тратят деньги».
Километрах в трех впереди, у подножия возвышенности, показался
небольшой городок. Над путаницей каменных домиков с выветрившимися стенами
высились изящные шпили двух средневековых церквей. Городок выглядел уютным
и безопасным, словно давно уже ничто не нарушало тихую и мирную жизнь его
обитателей. Приближаясь к первым домам, водитель машины сбавил скорость и
то и дело озабоченно поглядывал на Христиана.
— Давай, давай! — нетерпеливо бросил Христиан. — Там никого нет.
Водитель послушно нажал на акселератор.
Вблизи городок выглядел совсем не таким красивым и уютным, как издали:
грязные дома с облупившейся краской, какой-то резкий, неприятный запах.
«Какие же неряхи все эти иностранцы!» — промелькнуло у Христиана.
Улица повернула в сторону, и вскоре машины выехали на городскую
площадь. На ступеньках церкви и перед кафе, которое, к удивлению немцев,
было открыто, стояли люди. «Chasseur et pecheur» [«Охотник и рыболов»
(франц.)], — прочитал Христиан на вывеске кафе. За столиками сидело
человек пять или шесть, двум из них официант только что принес на
блюдечках стаканы с какими-то напитками.
— Ну и война! — ухмыльнулся Христиан.
На ступеньках церкви стояли три молодые девицы в ярких юбках и блузках
с большим вырезом.
— Ого! — воскликнул водитель. — О ля-ля!
— Остановись здесь, — приказал Христиан.
— Avec plaisir, mon colonel [с удовольствием, полковник (франц.)], —
ответил водитель, и Христиан, усмехнувшись, взглянул на него, удивленный
познаниями солдата во французском языке.
Водитель остановил машину перед церковью и бесцеремонно уставился на
девушек. Одна из них, смуглая пышная особа с букетом садовых цветов в
руке, захихикала. Вслед за ней принялись хихикать и две другие девушки, и
все три с нескрываемым любопытством стали рассматривать солдат.
— Пошли, переводчик, — сказал Христиан Брандту, выходя из машины.
Брандт со своим неразлучным фотоаппаратом последовал за ним.
— Bonjour, mademoiselles! [здравствуйте, барышни! (франц.)] —
поздоровался Христиан, подходя к девицам и элегантно, совсем не
по-военному, снимая каску.