В ней нет,
например, такой коррупции, как в немецкой армии. Тем лучше для нас.
Победа, которую мы одержим, не будет такой блестящей, какой она могла бы
быть, если бы армия была иной, но это будет наилучшая победа, на которую
можно рассчитывать в наше время, и я благодарен ей за это.
— Что ты собираешься делать? — властно спросила Луиза. — Торчать в этой
дурацкой конторе и всю войну похлопывать хористок по заду?
— Другие и не так еще живут во время войны, — усмехнулся Майкл. — Но я
не думаю заниматься только этим. Так или иначе, — проговорил он задумчиво,
— в конце концов меня переведут куда-нибудь в другое место, где я должен
буду отработать свой хлеб, где я должен буду убивать и где могут убить и
меня.
— И как же ты смотришь на такую перспективу? — спросила Луиза.
— Мне страшно.
— Почему ты так уверен, что это случится?
— Не знаю, — ответил он. — Просто предчувствие. Какое-то мистическое
чувство, что я должен выполнить свой долг и справедливость должна
восторжествовать и по отношению ко мне. Еще с тридцать шестого года, со
времени войны в Испании, у меня было такое чувство, что в один прекрасный
день от меня потребуют расплаты. Год за годом я уклонялся от нее, и с
каждым днем это чувство становилось все сильнее. Да! От меня непременно
потребуют расплаты.
— Ты думаешь, что еще не расплатился?
— Только отчасти, — улыбнулся Майкл. — Проценты по задолженности.
Основная же сумма долга остается нетронутой. В один прекрасный день с меня
потребуют весь долг сполна, и платить придется, конечно, не в объединении
зрелищных предприятий.
Они свернули на Сент-Джеймс-стрит. В конце улицы виднелась темная
громада средневекового дворца с тускло освещенным циферблатом часов,
мягким серым пятном вырисовывающимся на фоне зубчатых стен.
— Может быть, — проговорила Луиза, улыбаясь в темноту, — в конце концов
из тебя офицера и не получилось бы.
— Вполне возможно, — мрачно согласился Майкл.
— Но ты мог бы по крайней мере стать сержантом.
Майкл рассмеялся.
— Как измельчали времена: мадам Помпадур [маркиза де Помпадур,
Жанна-Антуанетта (1721-1764) — фаворитка французского короля Людовика XV,
имевшая большое влияние на государственные дела] в Париже добывает для
своего фаворита маршальский жезл, а Луиза Маккимбер забирается в постель
короля ради трех сержантских лычек для своего рядового.
— Не говори гадости, — с достоинством отрезала Луиза. — Ты ведь не в
Голливуде.
Три подвыпивших английских матроса в обнимку пересекали по диагонали
широкую улицу, распевая похабную песенку.
— Я вспоминал Достоевского перед нашей сегодняшней встречей, — начал
Майкл.
— Ненавижу образованных людей, — решительно заявила Луиза.
— У Достоевского, кажется, князь Мышкин хотел жениться на проститутке,
желая искупить свой грех и свою вину.
— Я читаю только «Дейли экспресс», — отрезала Луиза.
— Теперь не такие суровые времена, — продолжал Майкл.
— У Достоевского, кажется, князь Мышкин хотел жениться на проститутке,
желая искупить свой грех и свою вину.
— Я читаю только «Дейли экспресс», — отрезала Луиза.
— Теперь не такие суровые времена, — продолжал Майкл. — Я не женюсь ни
на ком. За свою вину я только остаюсь рядовым. Это не так уж трудно. В
конце концов, таких, как я, целых восемь миллионов…
Майкл и Луиза свернули в боковую улицу, где от бомб пострадал только
один дом. Матросы, с трудом сохраняя равновесие и продолжая орать,
удалялись в сторону дворца, и их молодые и приятные, несмотря на
безобразное содержание песни, голоса звучали все более приглушенно.
Клуб-ресторан для союзных войск, несмотря на громкое название,
представлял собой всего лишь полуподвальное помещение из трех небольших
комнат, украшенных пыльными флагами. Длинная доска, прибитая к двум
бочкам, служила стойкой. Иногда там можно было достать оленьи котлеты,
шотландскую семгу и бутылку пива, которое хозяйка бара, угождая вкусам
американцев, держала в жестяном наполненном льдом корыте. Французы почти
всегда могли получить там бутылку алжирского вина по твердой цене. Это
было место, где алкоголь делал братьями людей всех рангов, ибо они твердо
знали, что холодный свет дня изгладит из памяти неблагоразумные поступки
прошедшей ночи. Почти всякий мог пользоваться кредитом, если он в этом
нуждался, и никого особенно не торопили с уплатой долга.
Когда Майкл и Луиза вошли в бар, в задней комнате кто-то играл на
пианино. Два английских сержанта стояли у стойки и тихо напевали.
Американская девушка-ефрейтор из вспомогательного женского корпуса спала,
положив голову на плечо французского матроса. За большим столом пожилой
американский подполковник по фамилии Пейвон, похожий на опереточного
комика, держал речь перед четырьмя военными корреспондентами. Пейвон
родился в Бруклине, в тридцатых годах содержал цирк во Франции, а в начале
войны служил во французской кавалерии. Он всегда курил длинные дорогие
сигары. В углу, почти никем не замеченный, сидел огромного роста смуглый
француз, которого, как говорили, по заданию английской разведки два-три
раза в месяц сбрасывали на парашюте во Францию. Он был известен тем, что
грыз стеклянные рюмки, когда напивался и впадал в минорное настроение. В
маленькой кухне, расположенной за задней комнатой, высокий тучный старшина
из американской военной полиции, который крутил любовь с одной из женщин,
работавших в баре, стоял у плиты и жарил себе целую сковородку рыбы. За
маленьким столиком около кухни шла игра в покер в две руки между военным
корреспондентом и двадцатитрехлетним майором-летчиком, который только что
вернулся после бомбежки Киля. Майкл услышал, как майор сказал: «Ставлю сто
пятьдесят фунтов», и увидел, как он мрачно написал долговую расписку и
положил ее на середину стола.
— Принимаю и ставлю сто пятьдесят, — ответил его противник, который
носил форму американского военного корреспондента, но, судя по
произношению, был венгром.