Хоуп мыла голову, когда услышала, что кто-то шевелит ключом в замке.
Придя домой с работы и увидев, что Ной еще не вернулся с острова
Губернатора, она бесцельно ходила в летних сумерках по комнате, не зажигая
огня, в ожидании его возвращения.
Придя домой с работы и увидев, что Ной еще не вернулся с острова
Губернатора, она бесцельно ходила в летних сумерках по комнате, не зажигая
огня, в ожидании его возвращения.
Наклонив голову над ванной и закрыв глаза, чтобы в них не попала
мыльная пена, она услышала, как Ной прошел в комнату.
— Ной, я здесь, — позвала она и, замотав голову полотенцем, повернулась
к нему, совсем голая, если не считать этого головного убора. Его
сосредоточенное лицо не выдавало никакого волнения.
Он легонько привлек ее к себе, нежно коснувшись еще мокрой после мытья
шеи.
— Взяли? — спросила она.
— Да.
— А рентген?
— Видимо, ничего не показал. — Он говорил тихим, но спокойным голосом.
— Ты сказал им о прошлом осмотре?
— Нет.
Ей хотелось спросить почему, но она не спросила, смутно угадывая
причину.
— Ты не сказал и о том, что работаешь на оборонном заводе?
— Нет.
— Тогда я скажу им, — крикнула она, — я пойду туда сама. Человек с
рубцами на легких не может быть…
— Тес… тес, — остановил, он ее.
— Это же глупо, — начала она, стараясь говорить убедительно. — Какая
польза армии от больного человека? Ты совсем подорвешь свое здоровье и
станешь для них обузой. Они не смогут сделать из тебя солдата…
— Но они могут попытаться, — улыбнулся Ной. — Во всяком случае,
единственное, что я мог сделать, — это предоставить им такую возможность.
— И, поцеловав ее за ухом, он добавил: — Как бы там ни было, это уже
сделано. Сегодня в восемь вечера я принял присягу.
Она отшатнулась назад.
— Так что же тогда ты делаешь здесь?
— Мне дали две недели для устройства своих дел.
— Есть ли смысл спорить с тобой? — спросила она.
— Нет, — мягко ответил он.
— Будь они прокляты! — воскликнула Хоуп. — Почему они тогда, в первый
раз не сказали прямо? Почему? — кричала она, обращаясь и к призывным
комиссиям, и к армейским врачам, и к командирам полков, и к политическим
деятелям всех Столиц мира, проклиная войну и это страшное время в
предчувствии всех предстоящих ей страданий. — Почему они не могут
поступать как здравомыслящие люди?
— Тес… тес, у нас только две недели, давай не будем терять времени
попусту. Ты уже ела?
— Нет, я мыла голову.
Он сел на край ванны и устало улыбнулся.
— Приводи в порядок волосы, — сказал он, — и пойдем обедать. Около
Второй авеню, я слышал, есть одно место, где готовят лучшие в мире
бифштексы. Три доллара порция, но они…
Она бросилась к нему на колени и крепко обхватила его.
— О дорогой! — воскликнула она. — Дорогой мой…
Он ласково гладил ее голое плечо, словно старался навсегда запечатлеть
его в памяти.
— Эти две недели, — проговорил он почти твердым голосом, — мы поживем в
свое удовольствие.
— Эти две недели, — проговорил он почти твердым голосом, — мы поживем в
свое удовольствие. Вот так мы и будем устраивать свои дела. — И,
улыбнувшись, добавил: — Мы поедем на Кейп-Код, будем плавать, кататься на
велосипедах, а есть будем только трехдолларовые бифштексы. Ну, ну, прошу
тебя, дорогая, перестань плакать.
Хоуп поднялась, вытерла слезы.
— Хорошо, — сказала она, — все, больше не буду плакать. Через
пятнадцать минут я буду готова, подождешь?
— Конечно, только побыстрей, я умираю с голоду.
Она сняла с головы полотенце и стала тщательно вытирать волосы. Ной
сидел на краю ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп посматривала
в зеркало на его худое, усталое лицо. Ей хотелось запомнить это лицо,
растерянное и любящее, запомнить его вот таким, как он сидит сейчас на
краю фаянсовой ванны в неприбранной, ярко освещенной комнате, запомнить на
долгое, долгое время.
Они провели две недели на Кейп-Коде в необыкновенно чистом доме для
туристов. На лужайке перед домом развевался водруженный на столбе
американский флаг. За обедом они ели моллюсков с гарниром и жареных
омаров; лежали на белом песке, плавали, качаясь на холодных волнах, каждый
вечер ходили в кино и молча, не обмениваясь замечаниями, смотрели
хроникальные фильмы, где на мерцающем экране обвиняющие, дрожащие голоса
говорили о смерти, о поражениях и победах. Взяв напрокат велосипеды, они
медленно ехали по прибрежным дорогам и смеялись, когда проезжавшие мимо на
грузовике солдаты, увидев красивые ноги Хоуп, свистели и кричали Ною: «Эх,
вот это бутончик! Какой у тебя призывной номер, дружище? Скоро увидимся!»
Носы у них облупились, волосы стали липкими от соли, а когда вечером
они возвращались в крытый дранкой коттедж и ложились спать, их тела под
безукоризненно чистыми простынями пахли океаном и солнцем. Они почти ни с
кем не разговаривали, и казалось, эти две недели будут длиться все лето,
весь год и повторяться каждое лето. Казалось, они вечно будут гулять по
извилистым песчаным дорожкам среди низкорослых елей в сиянии летнего
солнца, играющего в быстрых волнах, и в прохладные звездные вечера; будут
ходить, освежаемые бодрящим ветром с Вайньярда и из Нантакета, с залитого
солнцем океана, покой которого нарушают только чайки, маленькие парусные
лодки да всплески резвящихся в воде летающих рыб.
Две недели все-таки прошли, и они вернулись в город. Люди здесь
выглядели бледными и вялыми, утомленными летним зноем. Ной и Хоуп, по
сравнению с другими, выглядели здоровыми и сильными.
Настало последнее утро. В шесть часов Хоуп приготовила кофе. Они сидели
друг против друга, отпивая маленькими глотками горячий горький напиток из
больших чашек, которые были их первым совместным приобретением. Потом Хоуп
шла рядом с Ноем по тихим, солнечным улицам, все еще хранившим следы
ночной прохлады, к мрачному некрашеному зданию, бывшему торговому
помещению, занятому теперь призывной комиссией.