Три гуся вперевалку пересекали пыльный двор. «Вот рождественский обед,
— лениво подумал Майкл, — с вареньем из логановых ягод [гибрид малины с
ежевикой] и с начинкой из устриц». Он вспомнил ресторан Лухова на 14-й
улице в Нью-Йорке с его дубовыми панелями и с росписью на стенах,
изображающей сцены из вагнеровских опер.
Дом остался позади. Теперь по обеим сторонам дороги был густой лес;
высокие деревья стояли на ковре из прошлогодних листьев и издавали чистый,
тонкий весенний аромат.
С тех пор как они вышли из кабинета Грина, Ной не проронил ни слова, и
Майкл удивился, когда сквозь шарканье сапог по асфальту услышал голос
товарища.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ной.
Майкл на мгновение задумался.
— Я убит, — ответил он. — «Убит, ранен, пропал без вести».
Они прошли еще шагов двадцать.
— Невеселая картина, правда? — сказал Ной.
— Невеселая.
— Мы знали, что здесь плохо, но не представляли себе ничего похожего.
— Да, — согласился Майкл.
Люди…
Они шли весенним днем по немецкой дороге между рядами прелестных
деревьев с набухшими почками, вслушиваясь в мягкие звуки своих шагов.
— Мой дядя, — снова заговорил Ной, — брат моего отца, попал в одно из
этих мест. Ты видел печи?
— Да.
— Правда, я никогда не видел дядю, — продолжал Ной. Он придерживал
рукой ремень винтовки и был похож на мальчика, возвращающегося с охоты на
кроликов. — У него были какие-то нелады с отцом. В тысяча девятьсот пятом
году, в Одессе. Отец был дурак, но он знал, что здесь творится. Ведь он
выходец из Европы. Я тебе рассказывал когда-нибудь об отце?
— Нет.
— «Убит, ранен, пропал без вести», — тихо сказал Ной. Они шли не спеша,
размеренным, но не быстрым солдатским шагом — тридцать дюймов шаг. —
Помнишь, — спросил Ной, — что ты говорил там, в лагере пополнения: «Через
пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением
вспоминать каждую пулю, которая нас миновала».
— Помню.
— А что ты чувствуешь теперь?
Майкл не знал, что ответить.
— Не знаю, — честно признался он.
— Сегодня, — сказал Ной, ступая все тем же неторопливым ровным шагом, —
когда этот албанец начал говорить, я был готов с тобой согласиться. Не
потому, что я еврей. Во всяком случае, не думаю, чтобы в этом была
причина. Просто как человек… Когда этот албанец начал говорить, я был
готов выйти в коридор и прострелить себе голову.
— Понимаю, — мягко сказал Майкл. — Я испытывал то же самое.
— А потом Грин сказал то, что надо было сказать. — Ной остановился и
взглянул вверх на кроны деревьев, золотисто-зеленые в догорающих лучах
солнца. — «Я ручаюсь… Я ручаюсь…» — Он вздохнул. — Не знаю, как ты, а
я очень надеюсь на капитана Грина.
— Я тоже.
— Когда кончится война, миром будут править люди! — Голос Ноя
возвысился до крика.
Стоя посреди тенистой дороги, он кричал, обращаясь к
освещенным лучами догорающего солнца ветвям немецкого леса. — Да, люди!
Есть еще много таких капитанов Гринов! Он не исключение! Таких миллионы! —
Ной стоял выпрямившись, закинув назад голову, и кричал как безумный,
словно все чувства, которые он столько месяцев таил под маской
хладнокровия в глубине своей души и всеми силами старался подавить, теперь
прорвались, наконец, наружу. — Люди! — хрипло выкрикивал он, как будто это
слово было каким-то магическим заклинанием против смерти и горя,
чудодейственным непроницаемым щитом для его сына и жены, достойным
возмездием за мучения последних лет, надеждой и залогом будущего… — Мир
полон людей!
Как раз в это время и прозвучали выстрелы.
Христиан проснулся за пять-шесть минут до того, как услышал голоса. Он
спал крепким сном и, когда проснулся, сразу же понял по тому, как ложатся
в лесу тени, что день клонится к вечеру. Но он слишком устал, чтобы тут же
двинуться дальше. Он лежал на спине, глядя вверх на нежно-зеленый купол
над головой, прислушиваясь к звукам леса: к весеннему жужжанию
пробуждающихся насекомых, к крикам птиц на вершинах деревьев, к легкому
шелесту листьев на ветру. Он слышал, как над лесом прошло звено самолетов,
хотя и не мог их видеть через деревья. Звук летящих самолетов заставил
его, уже в который раз, с горечью вспомнить, с какой расточительной
роскошью противник вел войну. «Неудивительно, что они победили. Правда, их
солдаты не идут ни в какое сравнение с нашими, но какое это имеет
значение? С таким количеством самолетов и танков могла бы победить даже
армия из старух и ветеранов франко-прусской войны. Была бы у нас хотя бы
третья часть этого вооружения, — подумал он с сожалением, — и мы победили
бы три года назад. Бедняга лейтенант там в лагере жаловался, что мы
проигрываем войну неорганизованно, не как люди его поколения! Если бы он
поменьше жаловался и чуть побольше работал, может быть, дела не обернулись
бы таким образом. Увеличить бы на несколько часов рабочий день на заводах
и не разбазаривать время на массовые митинги и партийные праздники, и
тогда там наверху гудели бы немецкие самолеты; лейтенант, быть может, не
лежал бы теперь мертвый перед своей канцелярией, а ему, Христиану,
вероятно, не пришлось бы скрываться здесь, прячась в норе, как лиса от
собак».
Потом он услышал приближающиеся шаги. Он лежал всего в десяти метрах от
дороги, хорошо замаскировавшись, что, впрочем, не мешало ему просматривать
направление на лагерь. Поэтому ему удалось заметить подходивших
американцев на порядочном расстоянии. С минуту он с любопытством следил за
ними, не испытывая никакого чувства. Они шли твердым шагом, и у них были
винтовки. Один из них, повыше, нес винтовку в руке, у другого винтовка
была надета на ремень. Оба были в этих нелепых касках, хотя до следующей
войны нечего было опасаться осколков, и не смотрели ни налево, ни направо.