Христиан уставился в непроницаемую тьму на вонючий брезент, который
колыхался и трепетал над его головой. Ему казалось, что у него поломаны
руки и ноги, а уши вдавились в голову. Некоторое время он лежал на дощатом
полу в полной темноте, думая, что умирает.
— Меня зовут Рихард Кнулен, — раздался голос, — я живу на
Карл-Людвигштрассе, дом три. Меня зовут Рихард Кнулен, я живу…
— Заткнись, — сказал Христиан, и ему сразу стало гораздо лучше. Он даже
попытался сесть, но это оказалось свыше его сил, и он снова лег, наблюдая,
как под закрытыми веками стремительно проносятся радужные пятна. Плач
прекратился, и кто-то сказал:
— Мы собираемся соединиться с японцами, и я знаю где. — Потом раздался
дикий смех: — В Риме! На балконе Бенито Муссолини в Риме! Я должен сказать
об этом тому типу.
Тут Христиан понял, что голос принадлежит Гиммлеру, и он вспомнил
многое из того, что произошло за последние десять дней.
В первую ночь был жестокий огневой налет, но все хорошо окопались, и
убиты были только Мейер и Хейсс. Вспыхивали ракеты, шарили лучи
прожекторов, позади горел танк, а впереди виднелись небольшие факелы там,
где томми под прикрытием артиллерийского огня пытались проделать проходы в
минном поле для танков и пехоты; при свете ракет то тут, то там появлялись
суетливо бегавшие темные фигурки. Потом открыли огонь немецкие орудия.
Близко подошел только один танк, и все орудия в радиусе тысячи метров
открыли по нему огонь. Вскоре поднялся люк, и они с изумлением увидели,
что человек, пытавшийся вылезти из танка, горит ярким пламенем.
Когда закончился огневой налет, англичане тремя последовательными
волнами атаковали их позиции. Атака на их участке продолжалась только два
часа. В результате на поле боя осталось семь обгоревших танков с
порванными гусеницами, застрявших в песке с повернутыми в сторону
противника орудиями, и множество разбросанных вокруг неподвижных тел. Все
в роте были довольны, они потеряли только пять человек, и Гарденбург,
отправляясь в утренней тишине на доклад в батальон, широко ухмылялся.
Но в полдень артиллерия снова открыла огонь, и на минном поле,
неуверенно покачиваясь в клубах пыли, появилась чуть не целая рота танков.
На этот раз танки ворвались на передний край, но английская пехота была
остановлена. Уцелевшие танки начали отходить, время от времени злобно
поворачивалась башня, поливая немецкие окопы огнем, до тех пор пока
позволяло расстояние. И не успели они перевести дух, как английская
артиллерия снова открыла огонь, захватив на открытом месте группы
санитаров, оказывавших помощь раненым. Они кричали и падали, сраженные
осколками, но никто не мог выйти из окопов, чтобы помочь им. Видимо,
именно тогда и начал кричать Кнулен, и Христиан вспомнил, что в то время
он с удивлением подумал: «А они, кажется, не шутят».
Видимо,
именно тогда и начал кричать Кнулен, и Христиан вспомнил, что в то время
он с удивлением подумал: «А они, кажется, не шутят».
Потом его начало трясти. Он крепко обхватил себя руками и плотно
прижался к стенке окопа. Когда он выглянул через край окопа, ему
показалось, что на него бегут, то и дело подрываясь на минах, тысячи
томми, а среди них снуют маленькие, причудливые, похожие на клопов
транспортеры, непрерывно ведя огонь из пулеметов. Ему хотелось подняться и
закричать: «Что вы делаете? Ведь я болен малярией, неужели вам хочется
брать на себя грех и убивать больного человека?»
Так продолжалось много дней и ночей, а лихорадка то стихала, то
обострялась вновь, и в жаркий полдень в пустыне его пробирал озноб. Время
от времени с тупой злобой он думал: «Нам никогда не говорили, что это
может длиться так долго и что в это время нас будет трясти малярия».
Потом все почему-то затихло, и он подумал: «Мы все еще здесь. Ну не
глупо ли было с их стороны пытаться нас взять?» — и он заснул, опустившись
на колени в своем окопе. Через секунду его уже тряс Гарденбург и, глядя
ему в лицо, кричал: «Черт побери, ты еще жив?» Христиан пытался ответить,
но у него отчаянно стучали зубы и никак не открывались глаза, и он только
нежно улыбнулся в ответ. Гарденбург схватил его за шиворот и потащил, как
мешок с картошкой. Голова Христиана болталась, словно он печально кивал
лежавшим по обеим сторонам телам. Он с удивлением заметил, что было уже
совершенно темно, что рядом стоит грузовик с включенным мотором, и
довольно громко произнес: «Тише вы там». А рядом с ним кто-то сквозь
рыдания повторял: «Меня зовут Рихард Кнулен». И уже много позднее на
темном дощатом полу, под вонючим брезентом, при каждом вытряхивающем душу
толчке машины тот же голос вскрикивал и повторял: «Меня зовут Рихард
Кнулен, я живу на Карл-Людвигштрассе дом три». Когда Христиан наконец
окончательно пришел в себя и понял, что, видимо, пока еще не умирает, что
они вовсю отступают, а он все еще болен малярией, он рассеянно подумал:
«Хотел бы я сейчас увидеть того генерала. Интересно, по-прежнему ли он
такой самонадеянный?»
Грузовик остановился, и Гарденбург, зайдя сзади, крикнул:
— Выходите, выходите все!
Солдаты медленно, словно шли по густой грязи, двинулись к заднему
борту. Двое-трое из них упали, прыгая через борт, и остались лежать, не
жалуясь, когда другие прыгали и падали на них. Христиан слез с грузовика
последним. «Я стою, — торжествующе подумал он, — я стою».
При лунном свете он увидел Гарденбурга, который смотрел на него
испытующим взглядом. С обеих сторон сверкали вспышки орудий, и в воздухе
стоял сплошной гул, но Христиан был так упоен своей маленькой победой —
тем, что ему удалось самому вылезти из машины и не упасть, что он не
заметил в окружающем ничего необычного.