— Моя жена знала это, — продолжал жаловаться Кин. — Вот почему она не
хотела, чтобы я стал офицером. Она все продумала, а когда я понял, что она
со мной натворила, было уже слишком поздно, я был уже за океаном.
Майкла стала забавлять вся эта история, и у него возникло какое-то
жестокое чувство благодарности к человеку, шедшему рядом с ним, за то, что
тот отвлек его от собственных мыслей.
— Как выглядит твоя жена? — злорадно поинтересовался он.
— Завтра я покажу тебе ее карточку. Она хорошенькая, у нее прекрасная
фигура. На первый взгляд это самая привлекательная женщина в мире. В
присутствии других она всегда улыбается, всегда оживлена. Но как только
закрывается дверь и мы остаемся одни, она превращается в айсберг. Они
обманывают нас, — сокрушался Кин, шагая в сырой мгле, — они успевают
надуть нас, прежде чем мы поймем, в чем дело… Да к тому же, — продолжал
он изливать свою душу, — она отбирала у меня все деньги. Это ужасно,
особенно когда сидишь здесь и вспоминаешь все ее штучки. С ума можно
сойти. Будь я на фронте, я мог бы все забыть. Послушай-ка, Уайтэкр, — с
жаром попросил Кин, — ты же в хороших отношениях с Пейвоном, он любит
тебя, замолви за меня словечко, а?
— Что же ему сказать?
— Пусть он или переведет меня в пехоту, — решительно заявил Кин, — или
берет с собой в поездки. — «Этот тоже, но по каким причинам!» —
промелькнуло в мозгу Майкла. — Я как раз такой человек, какой ему нужен, —
продолжал Кин. — Я не боюсь, что меня убьют, у меня стальные нервы. Когда
обстреляли наш джип и все остальные были убиты или ранены, я смотрел на
них так хладнокровно, как будто сидел в кино и видел все это на экране.
Как раз такой человек и нужен Пейвону…
«Сомневаюсь», — подумал Майкл.
— Так поговоришь с ним? — приставал Кин. — Ну как, поговоришь? Всякий
раз, когда я пытаюсь с ним заговорить, он спрашивает: «Рядовой Кин, а те
списки уже отпечатаны?» Он просто смеется надо мной, я вижу, что он
смеется, — в бешенстве крикнул Кин. — Ему доставляет какое-то злорадное
удовольствие видеть, что по его милости брат Гордона Кина сидит в тылу, в
зоне коммуникаций и перепечатывает всякие списки. Уайтэкр, ты должен
поговорить с ним обо мне. Кончится война, а я так и не побываю ни в одном
бою, если мне никто не поможет!
— Хорошо, — сказал Майкл, — я поговорю. — И тут же с грубостью и
жестокостью, которую вызывают у собеседника такие люди, как Кин, добавил:
— Однако должен тебе сказать, что если ты когда-нибудь и попадешь в бой,
то я буду молить бога, чтобы тебя не было рядом со мной.
— Спасибо, друг, большое спасибо, — сердечно благодарил Кин. — Ей богу,
это очень великодушно с твоей стороны. Никогда не забуду этого, дружище. Я
всегда буду помнить об этом.
Майкл зашагал быстрее; Кин, поняв намек, несколько поотстал, и в
течение некоторого времени они шли молча. Но к исходу часа, за несколько
минут до смены, Кин снова догнал Майкла и мечтательно произнес, как будто
думал об этом долгое время:
— Завтра пойду в санитарную часть и приму английской соли.
Майкл зашагал быстрее; Кин, поняв намек, несколько поотстал, и в
течение некоторого времени они шли молча. Но к исходу часа, за несколько
минут до смены, Кин снова догнал Майкла и мечтательно произнес, как будто
думал об этом долгое время:
— Завтра пойду в санитарную часть и приму английской соли. Нужно, чтобы
хоть раз хорошо сработал желудок, и дело пойдет на лад, и тогда я стану
другим человеком.
— Могу лишь выразить тебе мои наилучшие пожелания, — серьезно
проговорил Майкл.
— Так ты не забудешь поговорить с Пейвоном?
— Не забуду. Со своей стороны, я предложу, чтобы тебя сбросили на
парашюте прямо на штаб генерала Роммеля.
— Тебе, может быть, смешно, — обиделся Кин, — но если бы ты вышел из
такой семьи, как моя, и у тебя были бы какие-то идеалы…
— Я поговорю с Пейвоном, — перебил Майкл. — Разбуди Стеллевато и
отправляйся спать. Увидимся утром.
— Для меня было большим облегчением поговорить вот так с кем-нибудь.
Спасибо, приятель.
Майкл проводил взглядом брата покойного кавалера «Почетной медали»,
направившегося тяжелой походкой к палатке, где опал Стеллевато.
Стеллевато был коротеньким, тщедушным итальянцем, лет девятнадцати, с
мягким, смуглым лицом, похожим на плюшевую диванную подушку. Он пришел в
армию из Бостона, где работал развозчиком льда. Его речь представляла
собой причудливую смесь плавных итальянских звуков и резких, тягучих «а»,
типичных для кварталов, примыкающих к реке Чарльз. Когда ему приходилось
бывать в карауле, он часами стоял, прислонившись к капоту джипа, и ничто
не могло сдвинуть его с места. В Штатах он служил в пехоте, и у него
развилось такое глубокое отвращение к ходьбе, что теперь он всякий раз
залезал в свой джип, чтобы проехать каких-нибудь пятьдесят шагов до
уборной. Уже будучи в Англии, он успешно выдержал упорную баталию с
военными врачами и сумел убедить их в том, что у него сильно развито
плоскостопие и что он больше не может служить в пехоте. Это была его
великая победа в войне, победа, которую он запомнил лучше всех событий,
случившихся со времени Пирл-Харбора, и которая увенчалась в конце концов
прикомандированием его к Пейвону в качестве шофера. Майкл любил его, и,
когда им случалось вести охрану вместе, как сегодня, они стояли,
привалившись к капоту джипа, потихоньку покуривая и поверяя друг другу
свои тайны. Майкл копался в памяти, силясь припомнить свои случайные
встречи с кинозвездами, которых так обожал Стеллевато. Стеллевато, в свою
очередь, подробно рассказывал, как он развозил лед по Бостону, и описывал
жизнь всей семьи Стеллевато — отца, матери и трех сыновей в их квартире на
Салем-стрит.
— Мне как раз снился сон, — начал рассказывать Стеллевато. Сгорбившись
в своем дождевике без единой пуговицы, приземистый, с небрежно свисающей с
плеча винтовкой, он являл собою совсем не военную фигуру.