— Не забыть бы поблагодарить его по возвращении, — равнодушно отозвался
Христиан.
— Разумеется, ты никогда не станешь офицером, — снова заговорила
Гретхен. — Тебя даже не пошлют на Восточный фронт. Если твою часть
перебросят туда, ты получишь назначение куда-нибудь совсем в другое место.
«Отвратительная западня, из которой нет выхода, — пронеслось в голове у
Христиана. — Нелепая, невероятная катастрофа!»
— Вот и все, — услышал он голос Гретхен. — Надеюсь, ты понимаешь, что
когда в гестапо узнали о том, что женщина из министерства пропаганды,
поддерживающая служебные, дружеские и иные связи со многими
высокопоставленными военными и штатскими…
— Да перестань ты! — раздраженно остановил ее Дистль и поднялся. — Ты
говоришь, как следователь из полиции!
— Но ты должен войти в мое положение… — Христиан впервые услышал в
голосе Гретхен виноватые нотки. — Людей отправляют в концлагеря и не за
такие вещи… Ты должен, дорогой, понять мое положение!
— Я понимаю твое положение, — громко сказал Христиан. — Я понимаю
положение гестапо, я понимаю положение генерала Ульриха, и все это
осточертело мне до смерти! — Он подошел к Гретхен, остановился перед ней
и, не сдерживая ярости, спросил: — Ты тоже думаешь, что я коммунист?
— Не имеет значения, дорогой, что я думаю, — уклонилась она от прямого
ответа. — А вот в гестапо думают, что ты можешь быть коммунистом или, по
крайней мере, что ты не совсем… не совсем надежен. Это важнее того, что
думаю я. Пожалуйста, не сердись на меня… — Гретхен теперь говорила
мягким, умоляющим голосом. — Другое дело, если бы я была обыкновенной
женщиной и выполняла простую, незначительную работу… Я могла бы
встречаться с тобой когда угодно и где угодно… Но в моем положении это
очень опасно. Тебе не понять этого, ты так долго не был в Германии и не
представляешь себе, как внезапно исчезают ничем не провинившиеся люди.
Честное слово. Прошу тебя… Не смотри так сердито!..
Христиан вздохнул и снова опустился в кресло. Потребуется некоторое
время, чтобы привыкнуть к этому. Ему вдруг показалось, что он не у себя на
родине, что он иностранец, который растерянно бродит по чужой, полной
опасностей стране, где каждому сказанному слову придается совсем иной
смысл и каждый поступок может вызвать неожиданные последствия. Он вспомнил
о тысяче гектаров в Польше, о конюшнях, о поездках на охоту и угрюмо
улыбнулся. Хорошо, если ему разрешат снова стать инструктором лыжного
спорта.
— Не смотри так… Не отчаивайся, — попросила Гретхен.
— Прости, пожалуйста, — насмешливо осклабился Христиан, — сейчас я
запою от радости.
— Не сердись на меня. Я же ничего не могу сделать.
— Но разве ты не можешь пойти в гестапо и рассказать им все? Ты же
знаешь меня и могла бы доказать.
— Не сердись на меня. Я же ничего не могу сделать.
— Но разве ты не можешь пойти в гестапо и рассказать им все? Ты же
знаешь меня и могла бы доказать…
Она отрицательно покачала головой.
— Ничего я не могу доказать!
— В таком случае я сам пойду в гестапо, я пойду к генералу Ульриху.
— Не смей и думать об этом! — резким тоном воскликнула фрау Гарденбург.
— Ты погубишь меня. Гестаповцы предупредили, чтобы я ни единым словом не
проговорилась тебе, а просто перестала с тобой встречаться. Ты только
навредишь себе, а мне… Один бог знает, что они сделают со мной! Обещай,
что ты никому ничего не расскажешь.
Гретхен выглядела очень напуганной. В конце концов, она и в самом деле
ни в чем не виновата.
— Хорошо, обещаю, — сказал он, поднимаясь и медленно обводя взглядом
комнату, с которой были связаны самые лучшие дни его жизни. — Ну что ж. —
Он попытался усмехнуться. — Не могу пожаловаться, что я плохо провел свой
отпуск.
— Мне так жаль, — прошептала Гретхен, ласково обнимая Христиана. — Ты
можешь еще побыть…
Они улыбнулись друг другу…
Однако час спустя, когда ей послышался какой-то шум за дверью, она
заставила его одеться и уйти тем же путем, каким он пришел, и уклонилась
от ответа на его вопрос о следующей встрече.
Закрыв глаза, с застывшим, рассеянным выражением на лице, Христиан
сидел в углу переполненного купе поезда, уносившего его в Ренн. Была ночь,
все окна были закрыты и задернуты шторами. В вагоне стоял тяжелый, кислый
запах людей, которые редко меняют белье, не имеют возможности регулярно
мыться, по неделям ходят, спят и едят в одной и той же одежде. Этот запах
вызывал у Христиана невыносимое отвращение и действовал на его взвинченные
нервы.
«Нельзя ставить культурного человека в такие свинские условия, — мрачно
рассуждал он. — Уж в двадцатом-то веке можно бы дать ему возможность хоть
подышать чистым воздухом».
Вокруг себя Христиан видел дряблые лица подвыпивших спящих солдат. Сон
иногда смягчает грубые черты, придает им нежное, как у детей, выражение.
Тут он не видел ничего подобного. Наоборот, эти опухшие, безобразные
физиономии казались во сне еще более хитрыми, лживыми и подлыми.
«Нет, надо во что бы то ни стало вобраться из этого положения, — решил
Христиан, чувствуя, как у него от отвращения сводит челюсти. Он снова
закрыл глаза. — Еще несколько часов — и снова Ренн, лейтенант Гарденбург,
тупое, равнодушное лицо Коринны, патрули, плачущие французы,
бездельничающие в кафе солдаты… Снова та же проклятая унылая рутина…»
Христиан чувствовал, что он сейчас не выдержит, вскочит на сиденье и
закричит во весь голос. А в сущности, что он может изменить? Не в его
силах повлиять на исход войны, продлить или укоротить ее хоть на минуту…
Всякий раз, когда он закрывал глаза, тщетно пытаясь уснуть, перед ним
вставал образ Гретхен — дразнящий и безнадежно далекий… После того
памятного вечера Гретхен уклонялась от дальнейших встреч.