«Пышные фразы, — думал Христиан, глядя
на терзаемого страхом толстого человечка в плохо подогнанной форме, —
свели нас всех с ума. Пышные фразы и мифы — против танковых дивизий, тысяч
самолетов и орудий, которых снабжают горючим и боеприпасами заводы всего
мира. Гарденбург давно все понял, но Гарденбург покончил жизнь
самоубийством. Да, после войны выиграют те, кто очистится от напыщенного
красноречия и раз и навсегда сделает себе прививку против всяких мифов».
— Хайль Гитлер, — сказал часовой, неуклюже козыряя.
«Хайль Гитлер». Еще одна шутка. Христиан не потрудился ответить на
приветствие.
— Что здесь происходит? — спросил он.
— Ждем. — Часовой пожал плечами.
— Чего?
Часовой опять пожал плечами и смущенно улыбнулся.
— Какие новости? — спросил он.
— Только что капитулировали американцы, — сказал Христиан. — Завтра
сдаются русские.
На мгновение часовой почти поверил ему. Доверчивая радостная улыбка
пробежала по его лицу. Потом он понял, что Христиан шутит.
— Вы, видно, в хорошем настроении, — печально сказал он.
— Да, я в прекрасном настроении, — сказал Христиан. — Я только что
вернулся из весеннего отпуска.
— Как вы думаете, будут американцы здесь сегодня? — с тревогой спросил
часовой.
— Они могут прийти через десять минут или через десять дней, или через
десять недель. Кто знает, что станут делать американцы?
— Надеюсь, они придут скоро, — сказал часовой. — Уж лучше они, чем…
«И этот тоже», — подумал Христиан.
— Знаю, — резко оборвал он. — Они лучше русских и лучше французов.
— Так говорят все, — уныло сказал часовой.
— Боже мой, — потянул носом Христиан. — Как вы можете выносить такую
вонь?
Часовой кивнул головой.
— Да, вонь ужасная, но я уже неделю здесь и больше ее не замечаю.
— Только неделю? — удивился Христиан.
— Здесь стоял целый эсэсовский батальон, но неделю назад их сняли, а
нас прислали взамен. Только одну роту, — удрученно сказал часовой. — Мы
рады, что пока хоть живы.
— Что у вас там? — Христиан кивнул головой в ту сторону, откуда шло
зловоние.
— Обычная история. Евреи, русские, несколько политических, много людей
из Югославии, Греции и еще откуда-то. Два дня назад мы их всех заперли в
бараках. Они догадываются о том, что творится вокруг, и становятся
опасными. А у нас только одна рота. При желании они могли бы расправиться
с нами за пятнадцать минут. Их здесь тысячи. Час назад они подняли
невероятный шум. — Он повернулся назад и с тревогой стал вглядываться в
закрытые на замок бараки. — Смотрите-ка, ни звука. Один бог знает, что они
нам готовят.
— Зачем же вы здесь остаетесь? — удивился Христиан.
Часовой пожал плечами, на губах его появилась все та же болезненная,
глуповатая улыбка.
— Не знаю. Ждем.
— Откройте ворота, — сказал Христиан.
— Не знаю. Ждем.
— Откройте ворота, — сказал Христиан. — Я хочу войти во двор.
— Вы хотите войти во двор? — недоверчиво спросил часовой.
— Зачем?
— Я составляю список домов отдыха для штаба организации «В веселье
сила», в Берлине, — ответил Христиан, — и мне посоветовали включить этот
лагерь. Откройте же. Мне надо чего-нибудь поесть и посмотреть, нельзя ли
здесь позаимствовать велосипед.
Часовой дал знак другому часовому на вышке, который внимательно следил
за Христианом. Ворота медленно открылись.
— Велосипеда вы здесь не найдете, — сказал фольксштурмовец. — Эсэсовцы,
когда уходили отсюда на прошлой неделе, взяли с собой все, что имеет
колеса.
— Посмотрим, — сказал Христиан.
Пройдя через двойные ворота, он направился к административному корпусу,
симпатичному, свежевыбеленному каменному домику в тирольском стиле, с
зеленой лужайкой и с высоким флагштоком; на котором трепетал под свежим
утренним ветерком флаг. Чем дальше Христиан шел, тем сильнее становился
запах. Из бараков слышался низкий, приглушенный шум голосов, звучавших
как-то не по-человечески. Казалось, этот шум производит какой-то
диковинный музыкальный инструмент, потому что звуки были слишком
бесформенны и неприятны, чтобы принадлежать человеческому голосу. Все окна
были заколочены досками, кругом не было видно ни души.
Христиан поднялся по тщательно вымытым каменным ступеням и вошел в дом.
Он обнаружил кухню. Повар в военной форме, мрачный шестидесятилетний
старик, дал ему колбасы и эрзац-кофе, ободряюще сказав при этом:
— Наедайся как следует, парень. Кто знает, когда нам снова удастся
поесть?
В коридорах беспокойно толкались несколько мешковатых фольксштурмовцев,
одетых в форму с чужого плеча. У них было оружие, но держали они его робко
и с выражением явного отвращения. Они тоже, как и часовой у ворот, чего-то
ждали. «Они пристально вглядывались в Христиана печальными глазами, когда
он проходил мимо, и он слышал шепот неодобрения, осуждающий его за то, что
он молод и проигрывает войну… Гитлер всегда хвастливо говорил, что его
сила в молодежи, и теперь эти эрзац-солдаты, оторванные от родных домов в
самом конце войны, скривив свои старые лица в пренебрежительной гримасе,
показывали, что они думают об этом отступающем поколении, которое довело
их до такого положения.
Выпрямившись, слегка придерживая автомат, с холодным, застывшим лицом,
Христиан шел по коридорам мимо этих растерянных людей. Подойдя к кабинету
коменданта, он постучал и вошел. Заключенный в полосатой одежде шваброй
мыл пол, в приемной за столом сидел ефрейтор. Дверь в кабинет была
открыта, и человек, сидевший там за столом, сделал Христиану знак войти,
как только услышал, что тот сказал: «Я хотел бы поговорить с комендантом».
Такого старого лейтенанта Христиану еще не приходилось видеть. На вид
ему было далеко за шестьдесят, лицо его казалось вылепленным из слоистого
сыра.
— У меня нет ни одного велосипеда, — сказал он надтреснутым голосом в
ответ на просьбу Христиана.