Через окно он увидел, что Пегги уже ждет у стойки.
Ресторан был переполнен, и они сели у стойки рядом с подвыпившим
моряком с ярко-рыжими волосами. Как и всегда, когда Майкл встречался с
Пегги в такой обстановке, две-три минуты он молча смотрел на нее,
наслаждаясь спокойным выражением ее лица с широким лбом и изогнутыми
бровями, любуясь ее простой, строгой прической и красивым платьем. Все
лучшее, что есть в городе, казалось, находило какое-то отражение в этой
высокой, стройной, располагающей к себе девушке… И теперь представление
Майкла о городе обязательно связывалось с улицами, по которым они гуляли,
с домами, куда они заходили, с пьесами, которые они смотрели, с галереями,
которые они посещали, и с барами, где они коротали зимние вечера. Глядя на
ее раскрасневшиеся от ходьбы щеки, на блестящие от радости глаза, на
длинные ловкие руки, касающиеся его рукава, невозможно было поверить, что
этому наслаждению когда-нибудь придет конец, что наступит время, когда он
вернется сюда и не найдет ее, неизменившуюся, неменяющуюся.
Он смотрел на нее, и все печальные, нелепые мысли, преследовавшие его
по пути из конторы адвоката, рассеялись. Он грустно улыбнулся, дотронулся
до, ее руки и передвинулся поближе к ней на соседнюю табуретку.
— Что ты делаешь сегодня? — спросил он.
— Жду.
— Чего ждешь?
— Жду, когда меня пригласят.
— Что ж, считай, что тебя уже пригласили. Коктейль, — обратился он к
буфетчику. Затем, опять повернувшись к Пегги, продолжал: — Один мой
знакомый совершенно свободен до половины седьмого завтрашнего утра.
— А что я скажу на работе?
— Скажи, — серьезно проговорил он, — что ты участвуешь в передвижении
войск.
— Не знаю, — ответила Пегги, — мой хозяин против войны.
— Скажи ему, что войска тоже против войны.
— Может быть, ему вообще ничего не говорить?
— Я позвоню ему, — заявил Майкл, — и скажу: вас видели на улице, когда
вы шли по направлению к Вашингтон-скверу пьяный в стельку.
— Он не пьет.
— Твой хозяин, — сказал Майкл, — опасный чужестранец.
Они тихонько чокнулись. Майкл вдруг заметил, что рыжеволосый матрос
прислонился к нему и пристально смотрит на Пегги.
— Точно, — произнес матрос.
— С вашего позволения, — сказал Майкл, чувствуя, что теперь он может
резко разговаривать с мужчинами в военной форме, — у нас с этой дамой
частный разговор.
— Точно, — повторил матрос и похлопал Майкла по плечу. Майкл вдруг
вспомнил, как на второй день войны во время завтрака в Голливуде какой-то
сержант вот так же жадно смотрел на Лауру. — Точно, — сказал матрос, — я
восхищаюсь тобой, ты разбираешься в этом деле. Что толку целовать девушек
на городской площади, а потом идти на войну. Лучше оставайся дома и спи с
ними. Точно.
— Послушайте, — сказал Майкл.
— Извините меня, — проговорил матрос, положив деньги на стойку, и надел
новенькую белую шапочку на свою рыжую голову. — Просто сорвалось с языка.
Точно.
— Просто сорвалось с языка.
Точно. Я направляюсь в Эри, в Пенсильванию. — И, держась очень прямо, он
вышел из бара.
Глядя ему вслед, Майкл не мог удержаться от улыбки. Все еще улыбаясь,
он повернулся к Пегги.
— Солдаты, — начал было он, — доверяют свои тайны всякому…
Вдруг он заметил, что Пегги плачет. Она сидела выпрямившись на высокой
табуретке, в своем красивом коричневом платье, и слезы медленно катились
по ее щекам. Она не вытирала их.
— Пегги, — тихо произнес Майкл, с благодарностью заметив, что буфетчик,
наклонившись на другом конце стойки, делает вид, что чем-то занят.
«Вероятно, — подумал Майкл, касаясь рукой Пегги, — в эти дни буфетчики
видят много слез и знают, как вести себя в таких случаях».
— Извини, — сказала Пегги, — я начала смеяться, а получилось вот что.
Тут подошел суетливый итальянец-метрдотель и, обращаясь к Майклу,
сказал:
— Мистер Уайтэкр, стол для вас готов.
Майкл взял бокалы и направился вслед за Пегги и метрдотелем к столику у
стены. Когда они уселись, Пегги уже перестала плакать, но оживление сошло
с ее лица. Майкл никогда не видел ее такой.
Они молча приступили к еде. Майкл ждал, когда Пегги совсем успокоится.
На нее это было совсем не похоже, он никогда раньше не видел, чтобы она
плакала. Он всегда думал о ней, как о девушке, которая ко всему, что бы с
ней ни случилось, относится со спокойным стоицизмом. Она никогда ни на что
не жаловалась, не устраивала бессмысленных сцен, как большинство
представительниц женского пола, с которыми встречался Майкл, и поэтому
теперь он не знал, как ее успокоить, как рассеять ее уныние. Он время от
времени посматривал на нее, но она склонилась над тарелкой и не поднимала
головы.
— Извини меня, — наконец проговорила она, когда они уже пили кофе.
Голос ее звучал удивительно резко. — Извини меня, что я так вела себя. Я
знаю, что должна быть веселой, бесцеремонной и расцеловать на прощание
молодого бравого солдата: «Иди, дорогой, пусть тебе снесут голову, я буду
ждать тебя с рюмкой коньяку в руке».
— Пегги, — пытался остановить ее Майкл, — перестань.
— Возьми мою перчатку и надевай ее на руку, — не унималась Пегги, —
когда будешь в наряде на кухне.
— В чем дело, Пегги? — глупо спросил Майкл, хотя хорошо знал, в чем
было дело.
— Дело в том, что я очень люблю войны, — отрезала Пегги, — без ума от
войн. — Она засмеялась. — Было бы ужасно, если бы хоть кто-нибудь из моих
знакомых не был убит на войне.
Майкл вздохнул, чувствуя себя утомленным и беспомощным, но он должен
был признаться себе, что ему не хотелось бы видеть Пегги в числе тех
патриотически настроенных женщин, которые с таким увлечением занялись
войной, словно готовились к свадьбе.
— Чего ты хочешь, Пегги? — спросил он, думая о том, что неумолимая
армия ждет его завтра утром в половине седьмого, а другие армии в разных
частях света готовят ему смерть. — Чего ты хочешь от меня?
— Ничего, — ответила Пегги, — ты подарил мне два драгоценных года своей
жизни.