— Твои тетка и дядя, — прервал молчание Ной, — все еще живут в
Бруклине? Все в том же саду?..
— Да. — У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк,
послышалось шуршание его грубой одежды.
— Послушай, — сказала Хоуп, — я разговаривала с капитаном Льюисом.
Знаешь, что он от меня хочет…
— Да, я знаю.
— Я не собираюсь уговаривать тебя, — сказала Хоуп, — поступай так, как
считаешь нужным.
Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя
взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. — Я ему ничего не
обещала, — продолжала она, — ничего…
— Хоуп, — сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, —
скажи мне правду.
Хоуп вздохнула.
— Хорошо, — сказала она. — Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не
написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в
постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду
продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и
не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.
Ной испытующе посмотрел на нее.
— Ты рада? — спросил он.
— Не знаю, — ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь
землю. — Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое
решение.
Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Это замечательно, — сказал он, — просто замечательно.
Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в
решетках.
— Разве в таком месте, — проговорила она, — ты должен был узнать эту
новость!
Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил:
— Еще одна минута.
— Не беспокойся обо мне, — быстро заговорила Хоуп, так что слова не
поспевали друг за другом. — Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они
позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.
Ной поднялся.
— Я не беспокоюсь, — сказал он. — Ребенок… — Он неопределенно,
по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп
усмехнулась дорогому, знакомому жесту. — Вот это да!.. — сказал Ной. — Ну,
как тебе это нравится? — Он прошел к окну и выглянул через решетку во
двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. —
Прошу тебя, — произнес он, — пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я
поеду, куда меня пошлют.
— Ной… — Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время
облегчение.
— Все, — сказал конвоир, — время кончилось. — И он открыл дверь.
Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на
мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:
— Все, леди.
Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз
оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался
улыбнуться, но из этого ничего не вышло.
Он пытался
улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и
больше она его не видела.
20
— Скажу тебе по правде, — говорил Колклаф, — я очень жалею, что ты
вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся
сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для
этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам.
Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не
изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом
старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками
к стене бумажке: «Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему».
Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в
ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг,
потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал
отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то
изменилось.
— Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, — медленно и важно
говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, — ты не будешь получать
ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь
нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно?
— Так точно, сэр.
— Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть
солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь
остаться в живых. Ясно?
— Так точно, сэр.
— А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все.
— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. — Ной отдал честь и вышел. Он
медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в
пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в
помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце.
Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека
остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что
они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно
двинулись на Ноя.
— Мы комитет по организации встречи, — заявил Доннелли. — Рота решила
устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот
мы тебе его сейчас и устроим.
Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в
городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило
шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож,
все трое остановились.
— Всякий, кто ко мне прикоснется, — спокойно произнес Ной, — получит
вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте
это остальным.
Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра.
Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей.
— А, черт с ним, — предложил он. — Оставим его в покое до поры, до
времени. Он же псих. — И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал
стоять с ножом в руках.