Капитан посадил к ним водителя танка, потерявшего свой танк, и пилота
мессершмитта, сбитого над городом, и посоветовал как можно быстрее
добраться до Эс-Саллума: там, в далеком тылу, обстановка, вероятно, не
такая тяжелая.
Водитель танка был рослый белокурый деревенский парень; он уверенно
взялся за руль и повел машину. Он напомнил Христиану ефрейтора Крауса с
окрашенными вишневым соком губами, давно уже погибшего под Парижем. Пилот
был молодой, но лысый, с серым морщинистым лицом; у него нервно дергалась
щека, и рот не менее двадцати раз в минуту скашивался вправо.
— Еще сегодня утром, — повторял он, — у меня этого не было, а теперь
становится все хуже и хуже. Это очень противно?
— Нет, — ответил Христиан, — почти ничего не заметно.
— Меня ведь сбил американец, — с удивлением заметил он, — первый
американец, которого я увидел в жизни. — Он покачал головой, как будто это
была самая крупная неудача немецкого оружия за всю африканскую кампанию. —
Я даже не знал, что они здесь.
Белокурый парень был хорошим водителем, он умело маневрировал по
забитой машинами дороге, ловко объезжая воронки от бомб и ямы. Дорога шла
вдоль берега Средиземного моря, спокойного и прохладного, простирающего
свои сверкающие голубые воды до Греции, Италии, Европы…
Это произошло на следующий день.
Они все еще ехали на своей машине. Пополнив запас горючего из разбитого
грузовика, стоявшего у дороги, они продолжали свой путь в длинной,
медленно двигающейся колонне, которая то останавливалась, то снова шла по
извилистой, разбитой дороге, поднимающейся от маленького разрушенного
городка Эс-Саллум к Киренаикской возвышенности. А там, внизу, белели
остатки полуразрушенных стен, живописно разбросанные по берегу бухты,
напоминавшей своей формой замочную скважину. Вода в бухте была
ярко-зеленой, а там, где она вдавалась в обожженную землю, —
чисто-голубой. В воде покоились затонувшие суда, сохранившиеся, казалось,
со времен войн глубокой древности; их контуры мягко и спокойно колыхались
на легкой зыби.
Лицо пилота дергалось теперь еще сильнее, и он все просил, чтобы ему
дали посмотреться в зеркало водителя. Бедняга старался поймать момент,
когда начинается тик, и как-то остановить его, чтобы посмотреть, как это
выглядит, но это ему никак не удавалось. В течение всей прошлой ночи он
каждый раз, засыпая, мучительно вскрикивал, и Гарденбурга это порядком
раздражало.
Внизу, казалось, восстанавливался порядок. Вокруг города стояли
зенитные орудия, можно было видеть, как на его восточной окраине
окапываются два батальона пехоты, а вдоль берета расхаживал взад и вперед
генерал и, размахивая руками, отдавал распоряжения.
Из растянувшейся, насколько мог видеть глаз, колонны были выведены и
сосредоточены в резерве позади пехоты несколько танковых подразделений; с
высоты было видно, как маленькие фигурки заливают в танки горючее и подают
боеприпасы в башни.
Гарденбург, стоя в машине, внимательно наблюдал за всем происходящим; в
это утро ему даже удалось побриться, хотя его сильно лихорадило. Губы его
потрескались и покрылись болячками, на лбу была чистая повязка, но-он
опять выглядел как солдат.
— Вот здесь мы их и остановим, — заявил он, — дальше им не пройти.
В это время со стороны моря показались самолеты, гул их моторов
заглушал рокот танков, поднимавшихся вверх по дороге. Они шли на небольшой
высоте, правильным клином, словно выполняя фигурный полет на параде.
Казалось, они шли очень медленно и были легко уязвимы, но почему-то никто
по ним не стрелял. Христиан видел, как, описывая в воздухе кривые, начали
падать бомбы. Потом раздался взрыв на склоне горы. Шедшая наверху по
дороге грузовая машина медленно опрокинулась и, грузно кувыркаясь,
полетела вниз со стометрового обрыва. Из машины вылетел ботинок, описав
длинную дугу, как будто был выброшен человеком, который решил спасти от
катастрофы первую попавшуюся ему под руку вещь.
Следующая бомба разорвалась совсем рядом. Христиан почувствовал, что
какая-то сила поднимает его в воздух, и успел еще подумать: «Это
несправедливо, после того, как я ушел так далеко и пережил такие
т-рудности! Нет, это очень несправедливо». Он знал, что его ранило, хотя и
не ощущал боли, и подумал, что умирает. Так легко и приятно было
погружаться без всякой боли в крутящийся разноцветный хаос. Потом он
потерял сознание.
Через некоторое время он открыл глаза. Что-то тяжелое давило его, он
попытался освободиться, но безуспешно; в воздухе чувствовался едкий запах
кордита, медный запах обгорелых камней, знакомый запах горящих машин:
резины, кожи и паленой краски. Потом он увидел китель и повязку и понял,
что это, должно быть, лейтенант Гарденбург. Лейтенант тихо повторял:
«Доставьте меня к врачу». Но только голос, нашивки и повязка говорили о
том, что это лейтенант Гарденбург, потому что вместо лица у него была лишь
красно-белая бесформенная масса, а спокойный голос раздавался откуда-то из
глубины, сквозь красные пузыри и белые волокна; это было все, что осталось
от лица лейтенанта Гарденбурга. Как сквозь сон, Христиан старался
вспомнить, где он видел что-то похожее, но ему было трудно думать, потому
что он снова начал впадать в беспамятство. Но он все-таки вспомнил — это
было похоже на гранат, грубо и неаккуратно разрезанный, испещренный белыми
жилками, с красным соком, вытекающим из блестящих, спелых шариков на
ослепительно белую тарелку. Он вдруг почувствовал сильную боль и долго не
мог ни о чем больше думать.