— Ничего подобного я еще не переживал. Вы были
совершенно правы, когда дали мне пощечину. Абсолютно правы! Это урок. —
Ной прижался лицом к холодному железу решетки, чтобы быть поближе к Хоуп.
— Очень хороший урок. Сейчас я не могу сказать, что испытываю к вам. Может
быть, как-нибудь в другой раз, но… — Он на секунду умолк. — Вы — девушка
Роджера?.
— Нет. Я ничья.
Ной расхохотался сумасшедшим, скрипучим смехом.
— Тетя! — снова предупредила девушка.
— Хорошо, хорошо! — прошептал Ной. — Трамваем до метро. Спокойной ночи.
Спасибо. Спокойной ночи!
Однако он не тронулся с места. Освещенные призрачным, зыбким светом
уличного фонаря, они молча смотрели друг на друга.
— О бог мой, — тихо, со страдальческой гримасой произнес Ной. — Ведь вы
ничего не знаете. Вы просто ничего не знаете.
Он услышал, как щелкнул замок, затем решетка раздвинулась, и Ной сделал
шаг вперед. Они поцеловались, но этот поцелуй совсем не походил на тот,
первый. Ной почувствовал, что у него вырастают крылья, но тут же с опаской
подумал, что в следующее мгновение девушка отпрянет назад и снова ударит
его.
Хоуп медленно отошла от Ноя, взглянула на него с загадочной улыбкой и
сказала:
— Не заблудитесь на обратном пути.
— Трамвай, — прошептал Ной. — Трамваем до метро, а потом… Я люблю
вас. Слышите? Люблю.
— Спокойной ночи, — сказала Хоуп. — Спасибо, что проводили.
Ной отошел назад, и решетка между ними сомкнулась. Хоуп повернулась и,
осторожно ступая ногами в чулках, вошла в дом. Закрылась дверь, улица
опустела. Ной направился к трамвайной остановке. Лишь два часа спустя,
когда он был уже на пороге своей комнаты, Ною пришло в голову, что он еще
ни разу за двадцать один год своей жизни никому не говорил эти слова; «Я
люблю вас».
В комнате было темно, слышалось спокойное, ровное дыхание спящего
Роджера. Ной быстро разделся и скользнул в свою кровать, стоявшую у
противоположной стены. Некоторое время он неподвижно лежал, уставившись в
потолок, то с наслаждением вспоминая о поцелуе у дверей, то страдая при
мысли о том, что скажет ему утром Роджер.
Он уже засыпал, когда услышал голос Роджера.
— Ной.
Он открыл глаза.
— Да, Роджер?
— Все в порядке?
— Да.
Молчание.
— Ты провожал ее домой?
— Да.
Снова молчание.
— Мы вышли купить бутербродов, — опять заговорил Роджер, — и ты, должно
быть, разошелся с нами.
— Да.
Опять молчание.
— Роджер!
— Да?
— Мне кажется, мы должны объясниться. Я не хотел… честное слово… Я
пошел было один… Я плохо помню… Роджер, ты не спишь?
— Нет.
— Роджер, она мне кое-что сказала.
— Что именно?
— Хоуп сказала, что она не твоя девушка.
— Да?
— Она сказала, что ни с кем постоянно не встречается. Но если она твоя
девушка или если ты хочешь, чтобы она была твоей девушкой.
.. Я… я
никогда больше не встречусь с ней. Клянусь тебе, Роджер. Ты не спишь?
— Нет, не сплю. Хоуп действительно не моя девушка. Не стану отрицать,
что я иногда подумывал о ней, но, черт подери, кто согласится три раза в
неделю таскаться в Бруклин?
Ной в темноте вытер выступивший на лбу пот.
— Роджер!
— Да?
— Я люблю тебя.
— Да ну тебя! Давай-ка лучше спать.
В темной комнате раздался смешок, и снова воцарилась тишина.
В течение двух следующих месяцев Ной и Хоуп написали друг другу сорок
два письма. Они работали по соседству, ежедневно встречались за ленчем и
почти каждый вечер за ужином. Иногда в солнечные дни они убегали с работы
и гуляли по пристани, наблюдая за пароходами. За эти два месяца Ной
совершил тридцать семь бесконечно длинных поездок в Бруклин и обратно,
однако по-настоящему они жили и разговаривали лишь в письмах, с помощью
почтового ведомства.
В каком бы темном и укромном местечке они ни сидели рядом, Ноя хватало
лишь на то, чтобы выдавить короткую фразу: «Какая ты хорошенькая!»; или:
«Мне очень нравится, как ты улыбаешься»; или: «Пойдем в кино в воскресенье
вечером?» Зато при виде чистой бумаги его охватывало опьяняющее чувство
свободы, и он мог, при бескорыстной помощи почтальонов, сообщить Хоуп:
«Ощущение твоей красоты неизменно живет во мне и днем и ночью. Когда я
смотрю на небо утром, оно мне кажется ясным-ясным, потому что я знаю, что
оно распростерлось и над твоей головой. Когда я вижу мост через реку, он
кажется мне самым прочным в мире, потому что мы когда-то прошли по нему
вместе. Когда я вижу свое лицо в зеркале, оно кажется мне красивым, потому
что накануне вечером ты целовала его…»
А Хоуп, эта закоренелая провинциалочка, так сдержанно и осторожно
выражавшая свою любовь во время свиданий, писала: «…Ты только что ушел,
и я представляю себе, как ты шагаешь по безлюдной улице, как ждешь трамвая
в полумраке весенней ночи, а потом едешь домой в поезде подземки. И я ни
на минуту не расстанусь с тобой, пока ты будешь в пути. Дорогой мой, ты
сейчас едешь, а я сижу дома. Все спят, на столе у меня горит лампа, и я
думаю о тебе. Я верю в тебя. Я верю, что ты хороший, сильный,
справедливый. Я верю, что люблю тебя. Я верю, что у тебя красивые глаза,
печальная складка у рта и ловкие, изящные руки…»
Но при новой встрече они лишь молча смотрели друг на друга, вспоминая
написанное, потом Ной говорил:
— У меня два билета в театр. Пойдем, если ты не занята сегодня?
А поздно вечером, взволнованные спектаклем, изнемогая от любви, мучаясь
от постоянного недосыпания, они стояли обнявшись в холодном вестибюле дома
Хоуп. Войти в дом они не решались: у дяди была отвратительная привычка
торчать в гостиной до утра за чтением библии. Судорожно сжимая друг друга
в объятиях, они целовались до тех пор, пока не начинали ныть губы. В такие
минуты то, чем они жили в письмах, сливалось с действительностью в бурном
порыве страсти.
Однако они не переходили границ дозволенного.