В сопровождении Христиана и Брандта он направился к одной из машин.
Гиммлер уже сидел за рулем, Брандт и Христиан разместились на заднем
сиденье, а лейтенант сел впереди, прямой, как жердь, — блестящий
представитель немецкой армии и немецкого рейха на парижских бульварах.
Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и состроил гримасу.
Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади Оперы: во время отпусков он
неоднократно бывал в Париже и довольно бегло говорил на ломаном
французском языке. Взяв на себя обязанности гида, он обращал внимание
своих спутников на наиболее интересные места, показывал кафе, которые
когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую американскую танцовщицу,
улицу, на которой, по его словам, находился самый шикарный в мире
публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии тип
ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему
такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант чинно
сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже позволил
себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера.
Знаменитая площадь Оперы, с ее вздымающимися колоннами и широкими
ступенями театрального подъезда, кишела солдатами. Их было так много, что
не сразу бросалось в глаза отсутствие женщин и штатских здесь, в самом
центре города.
Брандт с важным, деловым видом направился в одно из зданий, захватив с
собой фотоаппарат и пленку. Христиан и лейтенант вышли из машины и
принялись рассматривать величественное, увенчанное куполом здание Оперы.
— Жаль, что я не побывал здесь раньше, — задумчиво заметил лейтенант. —
В мирное время здесь, наверное, чудесно.
— А вы знаете, лейтенант, — засмеялся Христиан, — я как раз думал о том
же.
Гарденбург дружелюбно усмехнулся. Христиан недоумевал: почему он всегда
так боялся лейтенанта? Ведь он, оказывается, простецкий малый!
Из здания выскочил Брандт.
— С делами покончено, — объявил он. — Я могу не являться сюда до
полудня завтрашнего дня. Мои фотографии произведут фурор. Я рассказал,
какие сделал снимки, и меня чуть тут же не произвели в полковники.
— Вы не могли бы, — обратился лейтенант к Брандту, и в его голосе
впервые за все время прозвучали какие-то человеческие нотки, — вы не могли
бы сфотографировать меня на фоне Оперы? Я бы послал снимок жене.
— С удовольствием, — сразу напуская на себя важный вид, ответил Брандт.
— Гиммлер, Дистль, становитесь рядом.
— Господин лейтенант, — робко возразил Христиан, — может быть, вам
лучше сняться одному? Какой интерес вашей жене смотреть на нас? — Впервые
за год службы Христиан осмелился в чем-то не согласиться с лейтенантом.
— О нет! — Лейтенант обнял Христиана за плечи, и тот даже подумал, уж
не пьян ли Гарденбург. — Я не раз писал жене о вас, ей будет очень
интересно взглянуть на вашу фотографию.
Брандт долго суетился, отыскивая нужное положение: ему хотелось, чтобы
на снимок попала большая часть здания Оперы. Гиммлер шутовски осклабился,
а Христиан с лейтенантом напряженно смотрели в объектив аппарата, словно
присутствовали на каком-то важном историческом торжестве.
После съемки все снова уселись в машину и направились к воротам
Сен-Дени. День близился к концу. В косых лучах заходящего солнца улицы
казались вымершими, особенно там, где еще не было солдат и не носились
военные машины. Впервые после приезда в Париж Христиан почувствовал
какую-то смутную тревогу.
— Великий день, — задумчиво проговорил лейтенант, сидя рядом с
водителем. — Незабываемый, исторический день. Когда-нибудь, вспоминая о
нем, мы скажем: «Мы были там на заре новой эры!»
Христиан заметил, что сидевший рядом Брандт еле сдерживает смех. Но
ведь этот человек долгие годы прожил во Франции, где, должно быть, и
научился с таким цинизмом и насмешкой относиться ко всяким возвышенным
чувствам.
— Мой отец, — продолжал лейтенант, — в четырнадцатом году дошел только
до Марны. Марна!.. От нее же рукой подать до Парижа. Но Парижа он так и не
увидел. А сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический
день…
Лейтенант бросил острый взгляд в боковую улочку, мимо которой они
проезжали. Христиан невольно заерзал на сиденье, с беспокойством
поглядывая в ту же сторону.
— Гиммлер, — заговорил Гарденбург, — это не та ли самая улица?
— Какая улица, господин лейтенант?
— Ну… этот самый знаменитый дом» о котором вы говорили.
«Однако и память же у него! — удивился Христиан. — Все запоминает!
Огневые позиции орудий и инструкцию для военно-полевых судов, порядок
дегазации материальной части и адрес парижского дома терпимости, небрежно
указанного на незнакомой улочке два часа назад».
— Я полагаю, — рассудительно сказал лейтенант, когда Гиммлер повел
машину медленнее, — я полагаю, что в такой день, как сегодня, в день битвы
и торжества… Одним словом, мы вполне заслужили небольшое развлечение.
Солдат, избегающий женщин, — плохой солдат… Брандт, вы жили в Париже —
вы знаете что-нибудь об этом заведении?
— Да, господин лейтенант. Потрясающая репутация.
— Поверните машину, унтер-офицер, — приказал Гарденбург.
— Слушаюсь, господин лейтенант! — Гиммлер понимающе улыбнулся, лихо
развернул автомобиль и повел его к улице, которую недавно показывал своим
спутникам.
— Я уверен, — с важным видом продолжал Гарденбург, — что могу смело
положиться на вас, надеюсь, вы будете держать язык за зубами.
— Так точно, господин лейтенант! — хором ответили все трое.
— Всему свой черед — и дисциплине, и совместным дружеским забавам…
Гиммлер, это то самое место?
— Да, господин лейтенант. Но, кажется, оно закрыто.
— Пошли!
Лейтенант выбрался из машины и направился к массивной дубовой двери,
так печатая шаг, что по узенькой улице покатилось эхо, словно маршировала
целая рота солдат.