…В каком-то городишке недалеко от Сен-Мало хоронят бойца
Сопротивления, и артиллерия огибает похоронную процессию, которая тянется
в гору за лошадьми в черных плюмажах, впряженными в ветхий катафалк;
жители городка, одетые в свое лучшее платье, шаркают по пыльной дороге,
чтобы пожать руки родственникам убитого, торжественно выстроившимся у
ворот кладбища. Майкл спрашивает у молодого священника, помогающего при
богослужении в кладбищенской церкви: «Кого хоронят?», а тот отвечает: «Не
знаю, брат мой. Я из другого города…»
…Плотник из Гранвиля, уроженец Канады, который работал на
строительстве немецких береговых укреплений, говорит, покачивая головой:
«Теперь все равно, приятель. Вы пришли слишком поздно. В сорок втором, в
сорок третьем году я бы с радостью приветствовал вас, тряс вам руки. А
теперь, — он пожал плечами, — теперь поздно, приятель, слишком поздно…»
…В Шербуре пятнадцатилетний юноша с возмущением говорит об
американцах: «Дураки они, — горячится он, — развлекаются с теми же
девками, которые жили с немцами! Тоже мне, демократы! Плевал я на этих
демократов! Я сам, — хвастал он, — наголо обрил пять таких девок, чтобы не
путались с немцами, и сделал это тогда, когда было опасно, еще задолго до
вторжения! И дальше буду брить, обязательно буду…»
Храпел Стеллевато, карандаш Кина не переставая шуршал по бумаге. Из
города по-прежнему не доносилось ни звука. Майкл встал, подошел к мостику
и уставился на темную коричневатую воду, тихо бурлившую внизу. Если эти
восемьсот немцев собираются атаковать город, размышлял он, то хоть скорее
бы. А еще лучше, чтобы подошли свои, и с ними Пейвон. Война переносится
куда легче, когда вокруг тебя сотни других солдат, когда ни за что не
отвечаешь, когда знаешь, что за тебя решают люди, которых специально этому
учили. А здесь, на обросшем мхом мостике через безымянную речушку, в
безмолвном, забытом городишке, чувствуешь себя всеми покинутым. Никому нет
дела, что эти восемьсот немцев могут войти в город и пристрелить тебя.
Никому нет дела, будешь ли ты сопротивляться или сдашься в плен, или
просто удерешь… Почти как в гражданской жизни: всем наплевать, живешь ты
или уже умер…
«Подождем Пейвона еще тридцать минут, — решил наконец Майкл, — а потом
поедем назад разыскивать какую-нибудь американскую часть».
Майкл беспокойно взглянул на небо. В густых, свинцовых, низко нависших
тучах было что-то угрожающее и зловещее. Жаль! А ведь все эти дни стояла
ясная, солнечная погода. В солнечный день как-то особенно веришь в свое
счастье… Свистит над головой пуля снайпера, и ты считаешь вполне
естественным, что он промахнулся; попадаешь под обстрел с самолета,
прыгаешь в канаву прямо на труп капрала-танкиста и чувствуешь, что тебя не
заденет, — и не задевает… Майклу вспомнилось, как под Сен-Мало командный
пункт полка попал под артиллерийский обстрел.
.. Майклу вспомнилось, как под Сен-Мало командный
пункт полка попал под артиллерийский обстрел. Оказавшийся там какой-то
генерал из верхов орал на утомленных, с покрасневшими глазами людей,
склонившихся у телефонных аппаратов: «Какого черта делает корректировщик?
Трудно, что ли, найти эту проклятую пушчонку! Передайте, чтобы немедленно
отыскал негодницу!» Дом сотрясался от разрывов, люди кругом забились в
щели, но даже тогда Майкл верил, что останется цел и невредим…
Сегодня же — совсем другое дело. Солнца нет, и в счастье не верится…
Веселый солнечный марш, кажется, кончился. Девочка, поющая «Марсельезу»
в баре Сен-Жана; стихийно возникший парад местных жителей в маленьком
городке Миньяк, когда его проходили первые пехотинцы; бесплатный коньяк в
Ренне; монахини и дети, выстроившиеся вдоль дороги под Ле-Маном; отряд
бойскаутов, марширующих с серьезными лицами на своем воскресном параде под
Алансоном рядом с танковой колонной; семейные группки, рассевшиеся на
залитых солнцем берегах реки Вилен; знаки победы в виде буквы V; знамена;
бойцы Сопротивления, с гордым видом конвоирующие своих пленников, — все
куда-то вдруг исчезло; казалось, будто это было в прошлом веке, а теперь
наступают новые времена, серые, мрачные, несчастливые…
Майкл подошел к Кину.
— Поедем в центр города — посмотрим, что там делается.
— Ладно, — сказал Кин, пряча блокнот и карандаш, — ты меня знаешь, я
готов хоть куда.
«Знаю», — подумал Майкл и, наклонившись к Стеллевато, похлопал его по
каске. Тот издал жалобный стон: видно, ему снилось что-то приятное и
непристойное, связанное с прошлыми похождениями.
— Оставь меня в покое, — пробормотал он.
— Ну хватит. Вставай! — Майкл настойчивее похлопал по каске. — Поедем
кончать войну…
Двое танкистов вылезли из окопа.
— А нам, выходит, одним оставаться? — укоризненно спросил толстяк.
— Вас же учат, кормят и вооружают лучше всех солдат в мире. Что вам
стоит задержать каких-то восемьсот фрицев?
— Ты, я вижу, остряк! — обиделся толстяк. — Значит, бросаете нас одних?
Майкл забрался в джип.
— Не беспокойся. Мы только взглянем на город. Будет что интересное —
позовем.
— Все острит, — сказал толстяк и с унылым видом посмотрел на своего
приятеля.
Стеллевато медленно переехал по мосту на другой берег.
На городскую площадь въезжали медленно, осторожно, держа карабины в
руках. На площади не было ни души. Витрины лавок были плотно закрыты
железными ставнями, двери церкви — на замке, гостиница выглядела так,
словно уже несколько недель в нее никто не входил. Оглядываясь вокруг,
Майкл чувствовал, что у него нервно подергивается щека. Даже Кин на заднем
сиденье настороженно притих.
— Ну, а дальше куда? — прошептал Стеллевато.
— Стой здесь.
Стеллевато затормозил и остановился посреди вымощенной булыжником
площади.
Вдруг раздался какой-то грохот — Майкл резко повернулся и вскинул
карабин.