Казнь происходила в подвале здания ратуши.
— Унтер-офицер Дехер находится в
соседней комнате. Пойди к нему и скажи, что я приказал тебя устроить.
Придешь сюда в пять сорок пять завтра утром. — Он вернулся к своему
письму, и Христиан вышел из комнаты.
Казнь происходила в подвале здания ратуши. Это было длинное сырое
помещение, освещенное двумя яркими электрическими лампочками без абажуров.
У одной из стен в земляной пол были вбиты два столба. Позади столбов
стояли два низких гроба, сколоченных из некрашеных досок, которые тускло
поблескивали в свете электрических лампочек. Этот подвал служил также
тюрьмой, и на сырых стенах мелом и углем были написаны последние слова
обреченных, обращенные к миру живых.
«Бога нет», — прочитал Христиан, стоявший позади шести солдат, которые
должны были привести приговор в исполнение… — «Merde, Merde, Merde»…
[дерьмо (франц.)] «Меня зовут Жак. Моего отца зовут Рауль. Мою мать зовут
Кларисса. Мою сестру зовут Симона. Моего дядю зовут Этьен. Моего сына
зовут…» Этому человеку не удалось закончить перечень.
Ввели обоих осужденных. Они двигались так, как будто их ноги давно уже
отвыкли от ходьбы: каждого из них тащили два солдата. Увидев столбы,
маленький француз тихо заскулил, но человек с одним глазом, хотя он с
трудом передвигал ноги, попытался придать своему лицу выражение презрения,
и, как заметил Христиан, это ему почти удалось. Солдаты быстро привязали
его к столбу.
Унтер-офицер, командовавший отделением, подал первую команду. Его голос
прозвучал как-то странно, слишком парадно и слишком официально для такого
невзрачного подвала.
— Никогда, — закричал одноглазый, — вы никогда…
Залп не дал ему закончить фразу. Пули перерезали веревки, которыми был
привязан низенький француз, и он повалился вперед. Унтер-офицер быстро
подбежал к ним и нанес coup de grace [удар милосердия (франц.)], выстрелив
в голову сначала одному, потом другому. Пороховой дым на время затмил
запах сырости и разложения, господствовавший в подвале.
Лейтенант кивнул Христиану, и тот последовал за ним наверх и затем на
улицу, затянутую серой утренней дымкой. У него все еще звенело в ушах от
выстрелов.
Лейтенант слабо улыбнулся.
— Ну, как тебе все это понравилось? — спросил он.
— Ничего, — спокойно ответил Христиан. — Не могу пожаловаться.
— Отлично! — воскликнул лейтенант. — Ты уже завтракал?
— Нет.
— Пойдем со мной. Меня уже ждет завтрак. Это совсем близко, всего
несколько шагов отсюда.
Они зашагали рядом, и звуки их шагов тонули в жемчужном тумане,
надвигавшемся с моря.
— Первый, — заметил лейтенант, — тот, что с одним глазом, терпеть не
мог немецкую армию, правда?
— Да, господин лейтенант.
— Очень хорошо, что мы от него избавились.
— Да, господин лейтенант.
Лейтенант остановился и, улыбаясь, посмотрел на Христиана.
— А ведь это были совсем не те люди, да?
Христиан заколебался, но лишь на секунду.
— Откровенно говоря, — признался он, — я не уверен.
Лейтенант улыбнулся еще шире.
— Ты умный парень, — весело сказал он. — От этого дело не меняется. Мы
доказали им, что шутить не любим. — Он похлопал Христиана по плечу. — Иди
на кухню и скажи Рене, что я велел тебя хорошенько накормить; пусть подаст
тот же завтрак, что и мне. Ты сумеешь объясниться с ней по-французски?
— Да, господин лейтенант.
— Очень хорошо. — Лейтенант еще раз похлопал Христиана по плечу и вошел
через большую массивную дверь в серый дом с горшочками цветущей герани на
окнах и в палисаднике. Христиан направился в дом через заднюю дверь. Ему
подали обильный завтрак: яичницу с колбасой и кофе с настоящими сливками.
26
Дым от горящих сбитых планеров заволакивал сырое предрассветное небо с
востока. Повсюду слышалась ружейная стрельба. Над головой проносились все
новые и новые самолеты и планеры, и каждый стрелял по ним, из чего только
мог: из зениток, пулеметов, винтовок… Христиан запомнил, как капитан
Пеншвиц, стоя на заборе, стрелял из пистолета по планеру, который упал,
зацепившись за верхушку тополя, прямо перед позициями роты. Планер
загорелся, находившиеся в нем солдаты, охваченные пламенем, с криками
прыгали через парусиновые стенки фюзеляжа на землю.
Вокруг царила неразбериха, все стреляли куда попало. Это длилось уже
четыре часа. Пеншвиц в панике повел роту по дороге в сторону моря; пройдя
три километра, они были обстреляны. Потеряв восемь человек, он повернул
назад. На обратном пути в темноте рота потеряла еще нескольких солдат,
многие разбрелись по крестьянским домам. Позже, около семи часов утра, сам
Пеншвиц был убит перепуганным часовым зенитной батареи. Рота продолжала
таять на глазах, и, когда во время минутного затишья, укрывшись за стеной
огромного старинного нормандского каменного сарая, среди стада жирных
черно-белых коров, подозрительно уставившихся на солдат, Христиан сосчитал
оставшихся, то оказалось всего двенадцать солдат и ни одного офицера.
«Здорово, — мрачно размышлял Христиан, глядя на людей. — Пять часов
войны, и роты как не бывало. Если то же самое творится и в других частях,
то война закончится к обеду».
Однако, судя по доносившимся звукам боя, другие части были в лучшем
положении. Слышалась равномерная и как будто организованная
ружейно-пулеметная стрельба, глухо рокотала артиллерия.
Христиан задумчиво посмотрел на уцелевших солдат роты. Он понимал, что
они почти ни на что не годны. Один из солдат начал рыть для себя окоп,
другие последовали его примеру. Они лихорадочно копали мягкую землю у
стены сарая, пятеро или шестеро уже окопались по пояс, и вокруг окопов
выросли холмики жирной темно-коричневой глины.
«Какой от них толк? — подумал Христиан. — Никакого».
За время войны ему приходилось видеть столько охваченных паникой людей,
что у него не оставалось никаких иллюзий в отношении этих солдат. По
сравнению с ними Геймс, Рихтер и Ден там, в Италии, были героями первой
величины.