— Никакой герцогини у меня нет, — сказал Ной, застегивая пуговицы
кителя.
— Куда же ты направляешь свои стопы в таком случае?
— Еду в Дувр, — сказал Ной.
— В Дувр? — От удивления Бернекер даже присел на постели… — В Дувр в
трехдневный отпуск?
— Угу.
— Немцы же все время его обстреливают, — сказал Бернекер. — Ты правда
едешь в Дувр?
— Угу. — Ной помахал им и вышел из палатки. — Увидимся в понедельник…
Бернекер удивленно посмотрел ему вслед.
— Заботы помутили разум этого человека, — сказал он. Потом снова лег и
через минуту уже крепко спал.
Ной вышел из чистенькой, старой, деревянной с кирпичным фундаментом
гостиницы, когда со стороны Франции только что начинало всходить солнце.
По вымощенной камнем улице он спустился к Ла-Маншу. Ночь прошла
спокойно, был легкий туман. Вечером Ной заходил в ресторан, расположенный
в самом центре города, где играл оркестр из трех человек. В просторном
зале английские солдаты танцевали со своими девушками. Ной не танцевал. Он
сидел один, прихлебывая несладкий чай, и всякий раз, когда встречался с
призывным взглядом какой-либо девушки, застенчиво улыбался и опускал
голову. Он любил танцевать, однако твердо решил, что ему не подобает
кружиться в танце, обнявшись с девушкой, в тот самый момент, когда его
жена, быть может, испытывает родовые муки и когда его ребенок первым
криком возвещает о своем появлении на свет.
Он рано вернулся в гостиницу. Проходя мимо оркестра, он увидел плакат:
«Во время обстрела танцы прекращаются».
Он запер дверь своей пустой, холодной комнаты и с наслаждением лег в
постель, испытывая приятное чувство одиночества и свободы. Никто не мог им
командовать до самого вечера понедельника. Он сел в постели и начал писать
письмо Хоуп, вспоминая сотни писем, которые он написал ей с тех пор, как
они познакомились.
«Я сижу в постели, — писал он, — в настоящей постели, в настоящей
гостинице, сам себе хозяин на целых три дня, пишу тебе это письмо и думаю
о тебе. Я не могу сказать тебе, где я нахожусь, так как это не понравилось
бы цензору, но думаю, что без всякого риска могу сообщить тебе, что
сегодня ночью здесь туман, что я только что вернулся из ресторана, где
оркестр играл: «Среди моих сувениров» и где висел плакат: «Во время
обстрела танцы прекращаются». Мне кажется, что я могу также сказать тебе,
что я тебя люблю.
Я чувствую себя очень хорошо, и, хотя в течение последних трех недель у
нас была очень большая нагрузка, я прибавил целых четыре фунта. К тому
времени, когда я вернусь домой, я, по-видимому, так растолстею, что ни ты,
ни ребенок не узнаете меня.
Пожалуйста, не переживай, если будет девочка. Я буду очень рад и
девочке. Честное слово. Я очень много думал о воспитании нашего ребенка, —
с полной серьезностью писал он, согнувшись над блокнотом при тусклом
мигающем свете, — и вот что я решил.
Мне не нравятся современные модные
системы воспитания… Я видел немало примеров того, как они уродуют
несформировавшийся ум, и хотел бы оградить от них нашего ребенка. Идея,
согласно которой ребенку надо позволять делать все, что взбредет ему в
голову, ради того, чтобы он мог свободно проявлять свои инстинкты,
представляется мне абсолютной ерундой. При таком воспитании получаются
испорченные, капризные, непослушные дети, — писал Ной, черпая мудрость из
глубин своего двадцатитрехлетнего житейского опыта, — оно, несомненно,
основывается на неправильном представлении. Общество, безусловно, не
позволит ни одному ребенку, даже нашему, вести себя в полном соответствии
с его желаниями, и внушать ребенку, что ему все дозволено, — значит
жестоко обманывать его. Я против детских яслей и детских садов, и думаю,
что в течение первых восьми лет жизни ребенка мы в состоянии лучше, чем
кто-либо другой, научить его всему тому, что ему необходимо знать. Я также
против того, чтобы слишком рано принуждать ребенка к чтению. Надеюсь, что
мои слова не звучат слишком догматично, ведь у нас с тобой не было времени
обсудить это со всех точек зрения, поспорить и прийти к единому мнению.
Пожалуйста, родная, не смейся надо мной за то, что я так торжественно
говорю о бедной малютке, которая в момент, когда я пишу эти строки,
возможно, еще не появилась на свет. Но, может быть, у меня теперь очень
долго не будет отпуска, и возможно, сегодня в последний раз я могу в тихой
и спокойной обстановке внимательно обдумать все это.
Я уверен, дорогая, — медленно и старательно писал Ной, — что у нас
будет прекрасный ребенок, хорошо сложенный, сообразительный, и что мы
будем очень любить его. Я обещаю вернуться к нему и к тебе целым и
невредимым, с сердцем, полным любви.
Что бы ни случилось, я знаю, что вернусь. Я вернусь, чтобы помогать
ему, чтобы рассказывать ему перед сном сказки, чтобы кормить его шпинатом
и учить пить молоко из стакана, чтобы по воскресеньям водить его в парк и
говорить ему, как называются звери в зоологическом саду, чтобы объяснить
ему, почему он не должен обижать маленьких девочек и почему он должен
любить свою маму так же сильно, как ее любит его отец.
В своем последнем письме ты пишешь, что если родится сын, то надо
назвать его именем моего отца. Пожалуйста, не делай этого. Я не очень
любил своего отца и всю свою жизнь старался быть подальше от него, хотя,
конечно, и у него были свои хорошие черты. Назови его, если хочешь,
Джонатаном, по имени своего отца. Я немного побаиваюсь твоего отца, но
никогда не переставал восхищаться (Гм с того рождественского утра в
Вермонте.
Я не беспокоюсь о тебе. Я знаю, что ты будешь молодчиной. Не беспокойся
и ты обо мне. Теперь со мной ничего не случится.
С любовью, Ной.
P.S. Сегодня перед обедом я написал стихотворение.