..»
Христиан взглянул на Гарденбурга. На лице лейтенанта застыла слабая
улыбка, он, как еще раньше подметил Гиммлер, и в самом деле что-то
напевал. Улыбка его казалась почти нежной — так улыбался бы взрослый,
наблюдая за трогательными, неуклюжими движениями малыша. Гарденбург медлил
с сигналом, и Христиану не оставалось ничего иного, как устроиться на
песке с таким расчетом, чтобы видеть все происходящее внизу, и ждать.
Но вот вода у англичан закипела, о чем свидетельствовали относимые
ветром фонтанчики пара. Христиан видел, как томми принялись по-домашнему
отмеривать в кипяток чай и сахар из баночек и мешочков и добавлять
сгущенное молоко. «Они не скупились бы, — усмехнулся про себя Христиан, —
если бы знали, что им ничего не потребуется на ленч и на обед».
Он видел, как от окруженных солдатами костров отделилось по одному
человеку. Они собрали кульки и баночки и тщательно уложили их в грузовики.
Англичане по очереди черпали кипящую жидкость и, наполнив чашки, уступали
место другим. Получив завтрак, люди усаживались на песок, и временами
порывы ветра доносили обрывки их болтовни и смеха. Христиан с завистью
облизал губы. Уже двенадцать часов у него во рту не было и маковой
росинки, после выхода из расположения роты он не пил ничего горячего. Ему
казалось, что он ощущает сильный, приятный аромат и чуть ли не вкус
крепкого, горячего чая.
Гарденбург по-прежнему не шевелился. Та же улыбка, то же режущее слух
мурлыканье… «Чего он ждет, черт бы его побрал? Чтобы нас обнаружили?
Хочет обязательно подраться, вместо того чтобы хладнокровно убивать из-за
укрытия? Или он ожидает, пока нас не заметят с самолета?» Христиан
оглянулся. Немцы лежали в напряженных, неестественных позах, не спуская
тревожных взглядов с лейтенанта. Солдат справа от Христиана с трудом
глотнул пересохшим ртом, и звук этот прозвучал как-то неестественно
громко.
«А ведь он наслаждается! — мысленно воскликнул Христиан, снова взглянув
на Гарденбурга. — Нет, армия не имеет права доверять солдат такому
человеку. И без того не сладко».
Покончив с завтраком, англичане, рассевшиеся между грузовиками,
принялись набивать свои трубки и задымили сигаретами. Это придавало всей
картине еще более мирный вид, подчеркивало царившую среди солдат
противника атмосферу довольства и беспечности, и Христиану мучительно
захотелось курить. Конечно, на таком расстоянии трудно было как следует
рассмотреть англичан, но они казались самыми обыкновенными томми —
худощавыми и низкорослыми в своих шинелях, как всегда флегматичными и
неторопливыми. Некоторые из них тщательно вычистили песком свою посуду, а
затем направились к грузовикам и принялись скатывать одеяла. Часовые у
пулеметов, установленных на машинах, соскочили на песок, собираясь
позавтракать.
Часовые у
пулеметов, установленных на машинах, соскочили на песок, собираясь
позавтракать. Минуты две-три у пулеметов никого не было.
«Так вот чего ждал Гарденбург!» — догадался Христиан и быстро осмотрел
солдат, проверяя, все ли готовы. Никто из немцев не пошевелился, они
по-прежнему лежали, скорчившись в неудобных позах.
Христиан взглянул на Гарденбурга. Если лейтенант и заметил, что у
английских пулеметов никого нет, то не подал виду. На губах у него играла
все та же легкая улыбка, и он по-прежнему что-то напевал.
Самое безобразное у Гарденбурга — его зубы. Большие, широкие, кривые и
редкие. Легко представить, с каким шумом он втягивает в себя жидкость,
когда пьет. А как он доволен собой! Это прямо-таки написано на его лице,
когда он, невозмутимо улыбаясь, смотрит в бинокль. Он знает, что все не
сводят с него глаз, что все ждут, когда наконец он прекратит своим
сигналом эту томительную пытку. Он знает, что все ненавидят его, боятся и
не понимают.
Христиан усиленно замигал и снова, словно сквозь дымку, посмотрел на
англичан, стараясь хоть на мгновение забыть насмешливое, с тонкими чертами
лицо Гарденбурга. Места у пулеметов не спеша занимали новые часовые. Один
из них — светловолосый, без фуражки — курил сигарету. Солдат расстегнул
воротник, греясь в лучах поднимающегося солнца. Он стоял, удобно опираясь
спиной на высокий железный борт, на губе у него висела сигарета, руки
лежали на пулемете, направленном прямо на Христиана.
«Ну вот, — разозлился Христиан, — Гарденбург-таки упустил благоприятную
возможность! Чего же, в конце концов, он ждет?.. Надо было, пока я мог,
побольше узнать о нем у Гретхен. Что руководит им? Чего он добивается?
Почему он стал таким угрюмым?.. Какой к нему нужен подход?.. Да ну давай
же, давай, — умолял Христиан лейтенанта, заметив, что два английских
офицера с лопатками и туалетной бумагой в руках направились в сторону от
колонны… — Давай же скорее сигнал!..»
Но Гарденбург не шевелился.
Христиан почувствовал, что во рту у него совсем пересохло, и судорожно
пытался проглотить слюну. Ему было холодно — холоднее, чем в ту минуту,
когда он проснулся. У него начали трястись плечи, и он никак не мог унять
дрожь. Язык распух, превратился в огромный шершавый комок, на зубах
хрустел песок. Он взглянул на свою руку, лежавшую на затворе автомата, и
попытался пошевелить пальцами. Они плохо повиновались ему, словно
принадлежали кому-то другому.
«Я не смогу выстрелить! — Христиану казалось, что он сходит с ума. — Он
подаст сигнал, а я не смогу даже поднять автомат». Он почувствовал резь в
глазах и мигал до тех пор, пока не выступили слезы. Сквозь туманную пелену
восемьдесят англичан внизу, грузовики и костры показались ему бесформенной
колышущейся массой.
«Нет, это уж слишком! Лежать здесь так долго и наблюдать, как люди,
которых ты намерен убить, просыпаются, готовят завтрак, отправляются
освободить желудок! Теперь уже человек пятнадцать — двадцать, спустив
брюки, присели в стороне от грузовиков.