..
Она умолкла, и ее пьянящий, как опиум, голос замер, словно приглушенный
мягкими подушками.
Христиан встал, шагнул к кушетке и пристально посмотрел ей в глаза. Она
ответила прямой, откровенной улыбкой.
Христиан быстро наклонился и поцеловал ее.
Он лежал рядом с ней на темной кровати. Летний ночной ветерок колыхал
занавески раскрытого окна. Бледный, серебристый свет луны, смягчая
контуры, озарял туалетный столик, стулья с брошенной на них одеждой.
Для Христиана эти пылкие, изощренные, всепоглощающие объятия были новой
вехой в его отношениях с женщинами. Безудержная волна страсти захлестнула
воспоминания о бегстве, о зловонии санитарного обоза, об изнурительных
переходах, о мертвом мальчике-французе, о проклятом велосипеде, о слепящей
глаза пыли во время гонки на краденом автомобиле по забитой отступающими
дороге. На мягкой постели в залитой лунным светом комнате войны не
существовало. Христиан вдруг осознал, что наконец-то, впервые с тех пор,
как он много лет назад попал во Францию, осуществилась его давно забытая
мечта обладать великолепной, совершенной женщиной.
Ненавистница немцев… Христиан с улыбкой повернулся к Франсуазе,
которая лежала рядом, изредка дотрагиваясь пальцами до его тела. Ее
темные, ароматные волосы разметались по подушке, глаза загадочно блестели
в темноте.
Она улыбнулась в ответ.
— А ты, я вижу, не очень-то устал.
Оба рассмеялись. Он пододвинулся к ней и поцеловал гладкую, отливающую
матовым блеском кожу между шеей и плечом. Полусонный, он уткнулся в мягкую
теплоту ее тела и щекочущие волосы, вдыхая их смешанный животворный
аромат.
— Можно найти оправдание всякому отступлению, — прошептала Франсуаза.
Через открытое окно доносились шаги солдат, их кованые сапоги ритмично,
как на строевых учениях, топали по мостовой. Здесь, в этой укромной
комнатке, сквозь пряди спутанных, ароматных волос его любовницы эти звуки
казались Христиану приятными и не имеющими никакого значения.
— Я знала, что так будет, еще давно, когда впервые увидела тебя. Знала,
что этого нельзя преодолеть.
— Зачем же было столько ждать? — спросил Христиан, слегка приподняв
голову и разглядывая замысловатый рисунок, которым луна, отразившись от
зеркала, украсила потолок. — Господи, сколько времени мы потеряли! Почему
же ты тогда не решилась на это?
— Тогда я отвергала ухаживания немцев, — невозмутимо ответила
Франсуаза. — Считала, что нам нельзя уступать победителям во всем. Хочешь
верь, хочешь нет — мне безразлично — но ты первый немец, которому я
позволила дотронуться до себя.
— Верю, — сказал Христиан, и он действительно верил ей, ибо, каковы бы
ни были ее пороки, в лживости упрекнуть ее было нельзя.
— Не думай, что это было так легко. Ведь я не монашка.
— О нет! Уж в этом-то я готов поклясться.
Но Франсуаза оставалась серьезной.
— На тебе, конечно, свет клином не сошелся, — продолжала она. — Разве
мало замечательных парней, приятных, молодых.
— На тебе, конечно, свет клином не сошелся, — продолжала она. — Разве
мало замечательных парней, приятных, молодых… Выбор был неплохой… Но
ни один из них, ни один… Победители не получили ничего… Вплоть до этой
ночи…
Ощущая какую-то смутную тревогу, Христиан после некоторого колебания
спросил:
— А почему же теперь… Почему ты теперь передумала?
— О, теперь можно! — рассмеялась Франсуаза, и в ее сонном голосе
чувствовалось лукавство довольной собой женщины. — Теперь другое дело! Ты
ведь больше не победитель, дорогой мой. Ты — беглец… А сейчас пора
спать…
Она повернулась, поцеловала его, отодвинулась на свой край кровати и
улеглась на спину, целомудренно вытянув руки. Под белой простыней мягко
вырисовывались формы ее стройного тела. Вскоре она заснула, и в тишине
комнаты послышалось ровное, спокойное дыхание.
Христиан не спал. Ему было не по себе. Он лежал вытянувшись,
прислушиваясь к дыханию спящей женщины, рассматривая лунный узор на
потолке. С безмолвной улицы снова донесся приближающийся стук кованых
каблуков патруля. Патруль прошел мимо, шаги стихли и, наконец, замерли
совсем. Эти звуки не казались больше Христиану отдаленными, приятными, не
имеющими значения.
«Беглец», — вспомнил Христиан, и в его ушах снова зазвучал тихий
насмешливый голос. Повернув голову, он посмотрел на Франсуазу. Ему
показалось, что даже во сне в уголках ее крупного, чувственного рта
сохранилась самодовольная, торжествующая улыбка. Христиан Дистль, уже не
победитель, а только беглец, получил, наконец, доступ в постель этой
парижанки. «Французы, — снова пришло ему в голову, — нас всех перебьют, и
хуже всего то, что они уже знают об этом».
С нарастающим гневом он смотрел на красивое женское лицо ка соседней
подушке. Он понял, что его соблазнили, использовали, чтобы показать свое
превосходство, да еще так высокомерно насмеялись! А в соседней комнате
спит пьяным сном измученный, но полный радужных надежд Брандт, которого
тоже поймали в западню с точно такой же маркой «сделано во Франции».
Теперь он уже ненавидел и Брандта, который с такой готовностью полез в
западню. Христиан стал припоминать всех, с кем он соприкасался за время
войны и кто теперь мертв. Гарденбург, Краус, Бэр, бесстрашный маленький
француз на парижской дороге, мальчик на велосипеде, фермер в погребе
ратуши рядом с открытым желтым гробом, солдаты из его взвода в Нормандии,
отчаянно храбрый полуголый американец, который стрелял с заминированного
моста в Италии. Разве справедливо, думал он, что неженки выживают, а
стойкие гибнут? Брандт со своей чисто штатской хитростью, который сладко
спит сейчас в роскошной шелковой постели парижанки, оскверняет память всех
этих людей. Много их таких, которые знают, в какую дверь стучать и что
сказать, когда она откроется.