Через пять недель Ной снова оказался в лазарете. У него было выбито еще
два зуба и расплющен нос. Зубной врач делал ему мост, чтобы он мог есть, а
хирург при каждом посещении извлекал из его носа мелкие, раздробленные
кусочки кости.
Зубной врач делал ему мост, чтобы он мог есть, а
хирург при каждом посещении извлекал из его носа мелкие, раздробленные
кусочки кости.
Майкл теперь с трудом мог разговаривать с Ноем. Он приходил в лазарет,
садился на край кровати Ноя, но оба они избегали смотреть друг другу в
глаза и были довольны, когда приходил санитар и кричал: «Время посещения
окончилось».
Ной к тому времени уже выдержал бой с пятью солдатами из его списка.
Его искалеченное лицо было покрыто шрамами, а одно ухо навсегда
изуродовано: оно напоминало расплющенную цветную капусту. Правую бровь по
диагонали пересекал белый рубец, придававший лицу Ноя дикое,
вопросительное выражение. Общее впечатление от его темного изуродованного
лица с застывшими дикими глазами внушало сильнейшее беспокойство.
После восьмого боя Ной опять попал в лазарет. От сильного удара в горло
были временно парализованы мышцы и повреждена гортань. В течение двух дней
у врача не было уверенности в том, что Ной сможет когда-либо говорить.
— Солдат, — сказал доктор, стоя над Ноем, его простое студенческое лицо
выражало тревогу, — я не знаю, что вы задумали, но что бы это ни было,
игра не стоит свеч. Я хочу предупредить вас, что один человек не может
исколотить всех солдат американской армии… — Он наклонился над Ноем и с
тревогой посмотрел на него. — Вы можете что-нибудь сказать?
Ной долгое время беззвучно шевелил распухшими губами, потом издал,
наконец, еле слышный, хриплый, каркающий звук. Наклонившись еще ниже,
доктор переспросил:
— Что вы сказали?
— Идите занимайтесь своими пилюлями, док, — прохрипел Ной, — и оставьте
меня в покое.
Доктор вспыхнул. Он был славным парнем, но с тех пор как стал
капитаном, не позволял, чтобы с ним так разговаривали.
Он выпрямился и сухо сказал:
— Рад, что вы снова обрели дар речи. — Потом круто повернулся и с
достоинством вышел из палаты.
Посетил Ноя и Фаин, другой еврей из их роты. Он встал у кровати и в
смущении вертел в своих больших руках фуражку.
— Послушай, друг, — заговорил он, — я не хотел вмешиваться в это дело,
но всему есть предел. Ты поступаешь неправильно. Нельзя же размахивать
руками всякий раз, как услышишь, что кто-то назвал тебя еврейским
ублюдком…
— Почему нельзя? — лицо Ноя исказила болезненная гримаса.
— Потому что это бесполезно, — ответил Фаин, — вот почему. Во-первых,
ты маленького роста. Во-вторых, если бы ты даже и был ростом с дом и
правая рука у тебя была бы как у Джо Луиса, это все равно не помогло бы.
Есть на свете люди, которые произносят слово «еврейский ублюдок»
машинально, что бы мы ни делали — ты, я, любой другой еврей — их ничто не
изменит. А своим поведением ты заставляешь думать остальных ребят в роте,
что все евреи ненормальные. Послушай-ка, они ведь не такие уж плохие,
большинство из них.
Они кажутся гораздо хуже, чем есть на самом деле,
потому что не знают ничего лучшего. Они уже начали было жалеть тебя, но
теперь, после этих проклятых боев начинают думать, что евреи — это
какие-то дикие звери. Они и на меня теперь начинают коситься…
— Хорошо, — хрипло проговорил Ной, — я очень рад.
— Послушай, — терпеливо продолжал Фаин, — я старше тебя, и я мирный
человек. Если мне прикажут, я буду убивать немцев, но я хочу жить в мире с
окружающими меня парнями. Самое лучшее оружие еврея — это иметь одно
глухое ухо. Когда кто-нибудь из этих негодяев начинает трепать языком о
евреях, поверни к нему именно это, глухое ухо… Ты дашь им жить, и, может
быть, они дадут жить тебе. Послушай, война не будет длиться вечно, и потом
ты сможешь подобрать себе друзей по вкусу. А пока что правительство
приказывает нам жить с этими жалкими куклуксклановцами, что же тут
поделаешь? Послушай, сынок, если бы все евреи были такими, как ты, то нас
всех уничтожили бы еще две тысячи лет назад…
— Хорошо, — повторил Ной.
— А может быть, они правы, — возмутился Фаин, — может быть, ты в самом
деле выжил из ума. Послушай, во мне двести фунтов весу, я мог бы избить
любого в роте с завязанной за спиной рукой. Но ведь ты никогда не видел,
чтобы я дрался? Я ни разу не дрался с тех пор, как надел военную форму. Я
практичный человек!
Вздохнув, Ной проговорил:
— Больной устал, Фаин, он не в состоянии больше выслушивать советы
практичных людей.
Фаин смотрел на него в упор, отчаянно стараясь найти какое-то решение.
— Я все спрашиваю себя, — сказал он, — чего ты хочешь, какого черта
тебе надо?
Ной болезненно усмехнулся.
— Я хочу, чтобы с каждым евреем обращались так, словно он весит двести
фунтов.
— Ничего из этого не выйдет, — возразил Фаин. — А вообще, черт с тобой:
хочешь драться — иди и дерись. Если хочешь знать, я, кажется, понимаю этих
бедняков из Джорджии, которые никогда не носили башмаков, пока их не обул
каптенармус, лучше, чем тебя. — И, надевая с решительным видом фуражку,
добавил: — Парни маленького роста — это какая-то особая раса, и я никак не
могу их понять.
Он направился к выходу, показывая каждым мускулом своих могучих плеч,
толстой шеей и круглой головой полное несогласие с этим изувеченным
парнем, который по капризу судьбы и призывной комиссии оказался как-то
связан с ним.