Все равно мы скоро
будем втянуты в войну, так что я приближаю этот момент для себя, и только.
Всю свою жизнь я предпочитал выжидать, но на этот раз выжидать не хочу и
сломя голову бросаюсь навстречу… Черт возьми! Да ведь я же все-таки
происхожу из военной семьи. — Роджер ухмыльнулся. — Мой дедушка
дезертировал под Энтистамом, а отец оставил трех внебрачных детей в
Суассоне.
— И ты считаешь, что своим поступком принесешь какую-то пользу?
— Не спрашивай меня об этом, сын мой, — опять усмехнулся Роджер, но тут
же снова стал серьезным. — Никогда не спрашивай. Может быть, это для меня
самый правильный путь. До сих пор, как ты, наверно, замечал, у меня не
было цели в жизни, а это все равно что болезнь. Вначале появляется едва
заметный прыщик, но проходит три года, и ты уже паралитик… А вдруг армия
поможет мне найти цель в жизни… — Роджер улыбнулся. — Ну, например,
выжить или стать сержантом, или выиграть какую-нибудь там войну… Ты не
возражаешь, если я еще побренчу на пианино?
— Конечно, нет, — насупившись ответил Ной. — «Ведь он же умрет! —
твердил Ною чей-то голос. — Роджер умрет, его убьют».
Роджер сел за пианино, задумчиво дотронулся до клавишей и заиграл
что-то такое, чего Ной никогда раньше не слышал.
— Во всяком случае, — заметил Роджер, продолжая играть, — я рад, что в
конце концов вы с девушкой сошлись…
— Что? — растерянно спросил Ной, пытаясь припомнить, не проговорился ли
он чем-нибудь Роджеру… — О чем ты толкуешь?
— Это написано на твоей физиономии вот такими буквами, — ухмыльнулся
Роджер. — Как да световой рекламе. — И он заиграл на басовых нотах
какой-то длинный музыкальный отрывок.
На следующий день Роджер ушел в армию. Он не разрешил Ною проводить его
до призывного пункта и отдал ему все свои пожитки: мебель, книги и даже
костюмы, хотя Ною они были велики.
— Ничего мне не нужно, — заявил Роджер, критически осматривая свое
добро, накопленное за двадцать шесть лет жизни. — Все это хлам.
Он сунул в карман номер журнала «Нью рипаблик» — почитать в подземке по
пути на Уайтхолл-стрит и улыбнулся: «Вот какое у меня хрупкое оружие».
Потом нахлобучил шляпу на свою стриженную ежиком голову; помахал Ною и
навсегда ушел из комнаты, в которой прожил пять лет. Ной смотрел ему
вслед, и к его горлу подступала спазма; он чувствовал, что никогда больше
у него не будет друга и что лучший период его жизни закончился.
Ной изредка получал сухие, иронические записки от Роджера из какого-то
военно-учебного центра на юге страны, а однажды в конверте оказалась
отпечатанная на стеклографе копия приказа по роте о присвоении Роджеру
Кэннону звания рядового первого класса. Потом, после длительного перерыва,
пришло письмо на двух страничках с Филиппинских островов. В нем
описывались публичные дома Манилы и какая-то девица-мулатка с татуировкой
на животе, изображавшей американский военный корабль «Техас».
В конце
письма Роджер размашистым почерком написал: «P.S. Держись на пушечный
выстрел от армии. Людям в ней не место».
Уход Роджера в армию дал Ною одно существенное преимущество, и, хотя он
с наслаждением воспользовался им, все же острые уколы совести нет-нет да и
беспокоили его. Теперь у них с Хоуп была своя комната, им уже не
приходилось, страдая от неутоленной страсти, бродить по мостовым или уныло
ждать в холодном вестибюле, пока не отправится спать дядюшка — любитель
почитать библию на сон грядущий. Они не были больше бездомными
любовниками, печальными детьми, затерянными на асфальтовых улицах большого
города.
В наконец-то обретенном собственном гнездышке, в убогой комнатушке,
хранившей самую сокровенную, самую глубокую тайну их жизни, в
головокружительном чередовании приливов и отливов любви и уличный шум
внизу, и крики на углах улиц, и прения в сенате, и артиллерийская канонада
на других континентах значили для них так мало, словно все это происходило
в ином, далеком мире.
7
Христиан почти не замечал того, что происходит на экране. С трудом
заставив себя сосредоточиться, он тут же начинал думать о другом. Между
тем фильм был не лишен определенных достоинств. Он рассказывал об одном
воинском подразделении, которое в 1918 году, по пути с Восточного фронта
на Западный, попадает на день в Берлин. Лейтенант имел строжайшее
приказание не отпускать солдат с вокзала, но он понимал, что люди, которые
только что перенесли кровопролитные бои на Востоке, а завтра снова будут
брошены в мясорубку на Западе, жаждут повидать своих жен и возлюбленных.
Офицер распустил солдат по домам, хотя понимал, что если кто-нибудь из них
вовремя не вернется на станцию, его предадут военному суду и, вероятно,
расстреляют.
В фильме рассказывалось, как вели себя отпущенные солдаты. Одни из них
предались безудержному пьянству, другие чуть было не поддались уговорам
евреев и пораженцев остаться в Берлине, третьи, под влиянием жен, совсем
было решили не возвращаться в часть. В течение некоторого времени жизнь
лейтенанта висела на волоске, и только в самую последнюю минуту, когда
поезд уже тронулся, на вокзале появился последний из тех, кому офицер
разрешил побывать дома. Так солдаты оправдали доверие своего лейтенанта и
отправились во Францию дружной, сплоченной группой. Картина была сделана
очень хорошо. В ней было много юмора и пафоса. Она убеждала зрителей в
том, что войну проиграла не армия, а трусы и предатели в тылу.
Игра актеров, изображавших участников другой войны, захватила солдат,
заполнивших военный кинотеатр. Конечно, офицер в фильме был слишком уж
хорош — ничего похожего Христиан в жизни не встречал. Он с горечью
подумал, что лейтенанту Гарденбургу следовало бы посмотреть этот фильм не
раз и не два. Дело в том, что после кутежа в Париже, по мере того как
затягивалась война, Гарденбург все более ожесточался и черствел.