Только квартира на Тиргартенштрассе и белое тело
жены лейтенанта Гарденбурга были реальными, вещественными. Он купил ей
сережки, а затем, снова выклянчив у матери денег, приобрел золотой браслет
с цепочкой и свитер, привезенный каким-то солдатом из Амстердама.
У Гретхен появилась привычка вызывать его из пансиона, где он жил, в
любое время дня и ночи. Христиан и думать перестал об улицах и театрах и в
ожидании звонка телефона, стоявшего внизу, в плохо освещенном холле,
целыми днями валялся на койке, чтобы сразу же после вызова мчаться к ней
через весь город.
Ее квартира стала для него единственной твердой точкой в призрачном,
кружащемся мире. Временами, когда она оставляла его одного, он беспокойно
бродил по комнатам, открывал шкафы и ящики столов, заглядывал в письма,
рассматривал фотографии, спрятанные среди книг. Христиан всегда был
скрытен и уважал чужие секреты, но с Гретхен дело обстояло иначе. Он хотел
обладать и ею, и ее мыслями, собственностью, пороками, желаниями.
Квартира была набита разным награбленным имуществом. Экономист вполне
мог бы написать историю захвата немцами Европы и Африки только по вещам,
небрежно разбросанным по квартире Гретхен и доставленным туда вереницей
чинных, обвешанных наградами офицеров в начищенных до блеска сапогах.
Иногда они привозили Гретхен домой в больших служебных машинах, и Христиан
видел их у главного подъезда, когда ревниво выглядывал из окна квартиры.
Помимо богатого запаса вин, которые Христиан обнаружил в первый же
день, здесь были сыры из Голландии, несколько десятков пар французских
шелковых чулок, бесконечное множество флаконов с духами, осыпанные
драгоценными камнями застежки и старинные кинжалы с Балкан, парчовые туфли
из Марокко, корзины с виноградом и персиками, доставленные самолетами из
Алжира, три меховых манто из России, небольшой эскиз Тициана из Рима, два
свиных окорока из Дании, висевшие в кладовой возле кухни, целая полка с
французскими шляпками (хотя Христиан никогда не видел, чтобы Гретхен
носила шляпу), прелестный серебряный кофейник из Белграда, массивный,
отделанный кожей письменный стол (некий предприимчивый лейтенант ухитрился
выкрасть его из загородного особняка в Норвегии и переправить сюда).
Письма, небрежно брошенные на пол или забытые среди валявшихся на
столах журналов, пришли из самых дальних концов новой Германской империи.
Во всех этих посланиях, хотя они и были написаны в разных стилях — от
нежных, лирических излияний молодых ученых, отбывающих службу в Хельсинки,
до сухих порнографических записок стареющих профессиональных военных,
несущих службу под командованием Роммеля в африканской пустыне, — сквозили
нотки тоски и благодарности. В каждом письме содержались обещания привезти
то кусок зеленого шелка, купленного в Орлеане, то кольцо, обнаруженное в
магазине в Будапеште, то медальон с сапфиром, добытый в Триполи…
В некоторых письмах, иногда просто с легкой иронией, а иногда с
намеками на прошлые оргии, упоминалась Элоиза и другие женщины.
Однако
теперь Христиан даже Элоизу считал почти нормальным человеком, во всяком
случае по сравнению с Гретхен. Поведение и образ жизни Гретхен никак не
укладывались в рамки обычных представлений. Она выделялась среди всех
известных Христиану женщин особенной красотой, неутолимой чувственностью и
бешеной энергией. Правда, по утрам она часто принимала бензедрин и другие
средства для восстановления так беспечно и буйно растрачиваемых сил или
вспрыскивала себе большую дозу витамина В, который, по ее словам,
немедленно устранял все последствия похмелья.
Самое поразительное состояло в том, что всего лишь три года назад
Гретхен была скромной, молоденькой учительницей географии и арифметики в
Бадене. Гарденбург был первым мужчиной в ее жизни, и отдалась она ему
только после свадьбы. Накануне войны он привез жену в Берлин и здесь в
ночном клубе ее увидел некий фотограф. Он уговорил Гретхен сняться для
фотоплакатов министерства пропаганды и не только прославил ее лицо и
фигуру на всю страну, но вдобавок и совратил ее. На многочисленных
плакатах Гретхен являла собой тип образцовой немецкой девушки, которая
добровольно отрабатывает сверхурочные часы на заводе боеприпасов,
регулярно посещает нацистские митинги, щедро жертвует в фонд зимней
помощи, умело готовит вкусные блюда из эрзац-продуктов.
С того времени и началась ее головокружительная карьера в берлинском
высшем свете военного времени. Уже в начале этой карьеры Гарденбург был
спешно откомандирован в полк. Теперь Христиан понимал, почему лейтенант
считается таким незаменимым в Ренне и почему ему так трудно добиться
отпуска. Гретхен получала приглашения на все важные приемы и дважды
встречалась на них с Гитлером. Она была в близких отношениях с
Розенбергом, хотя и уверяла Христиана, что ничего серьезного между ними
нет.
Христиан не осуждал Гретхен. Лежа в своей темной комнате в пансионе в
ожидании телефонного звонка, он иногда задумывался над тем, что его мать
назвала бы смертным грехом. Христиан давно уже перестал верить в бога. И
все же временами какие-то остатки религиозной морали, внушенной ему в
детстве до фанатизма богобоязненной матерью, давали о себе знать, несмотря
на прожитые годы. В такие минуты он, сам того не желая, резко осуждал
Гретхен. Однако Христиан спешил отогнать эти случайные, беспорядочные
мысли. О Гретхен нельзя было судить, руководствуясь общепринятыми
представлениями о нравственности. Нелепо думать, что такую жадную к жизни,
ненасытную женщину с бьющей ключом энергией можно сковать мелочными
запретами, налагаемыми обветшалым и отмирающим кодексом морали. Судить о
поведении Гретхен по нормам христианской морали — все равно, что судить о
птице с точки зрения улитки, осуждать танкиста за нарушение в бою правил
уличного движения, применять к полководцу гражданские законы об
ответственности за убийство.