В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока Христиан
старался причесать мокрые черные волосы чьей-то расческой, Брандт
разоткровенничался.
— В этой женщине есть что-то особенное, нечто такое, чего я никогда не
встречал у других. Все мне в ней нравится. Странно, к другим женщинам я
всегда был придирчив. Та слишком худа, та глуповата, та тщеславна…
Две-три недели, больше я не мог сними выдержать. Но Симона — другое
дело… Я понимаю, что она немного сентиментальна, знаю, что стареет, вижу
морщинки, но люблю все это. Она не блещет умом, но и это не беда, она
плаксива, но и это мне нравится. Единственная ценность, которую я приобрел
за время войны, — это она, — закончил он очень серьезно.
Затем, словно устыдившись излишней откровенности, Брандт открыл кран на
всю мощь и стал энергично смывать мыло с лица и шеи. Он разделся по пояс,
и Христиан с насмешливой жалостью смотрел на торчащие, словно у подростка,
кости и слабые, худые руки приятеля. «Тоже мне любовник, — подумал
Христиан. — Солдат называется! И как он умудрился остаться живым за четыре
года войны?»
Брандт выпрямился и стал вытирать лицо.
— Христиан, — серьезно спросил он, не отрывая мохнатого полотенца от
лица, — значит, ты остаешься со мной?
— Прежде всего, — начал Христиан, стараясь говорить потише, — как
насчет этой подруги Симоны?
— Франсуазы? — Брандт махнул рукой. — Не беспокойся. Места хватит. Ты
можешь спать на кушетке… Или же, — усмехнулся он, — найдешь с ней общий
язык, и тогда не придется спать на кушетке…
— Я не о том, что не хватит места…
Брандт протянул руку к крану, собираясь закрыть его, но Христиан резко
схватил его за руку.
— Пусть течет.
— В чем дело? — спросил озадаченный Брандт.
— Она, эта подруга, не любит немцев, — пояснил Христиан. — И может
натворить беды.
— Ерунда, — прервал его Брандт и резким движением закрыл кран. — Я знаю
ее. Ты ей понравишься. Так что ж, обещаешь остаться?
— Ладно, останусь, — неторопливо ответил Христиан и заметил, что у
Брандта тотчас же заблестели глаза, а рука, которую он положил на голое
плечо Христиана, слегка дрожала.
— Мы в безопасности, Христиан, — прошептал Брандт. — Наконец-то мы в
безопасности…
Он отвернулся, торопливо надел рубашку и вышел. Христиан медленно
оделся, тщательно застегнул все пуговицы и посмотрелся в зеркало. С
осунувшегося, изможденного лица на него глядели усталые глаза, тут и там
залегли глубокие морщины — следы пережитых ужасов и отчаяния. Он еще ближе
наклонился к зеркалу, чтобы рассмотреть волосы. На висках белела седина,
да и выше волосы тоже начинали серебриться. «Господи! — подумал он. — А я
и не замечал! Ведь старею, старею…» Подавив ненавистное чувство жалости
к себе, которому он на миг поддался, Христиан вышел и твердым шагом
направился в гостиную.
Лампа под розовым абажуром бросала ровный мягкий свет на уютную
обстановку гостиной, на мягкую кушетку, где, полулежа на подушках,
устроилась Франсуаза.
Лампа под розовым абажуром бросала ровный мягкий свет на уютную
обстановку гостиной, на мягкую кушетку, где, полулежа на подушках,
устроилась Франсуаза.
Брандт и Симона ушли спать. Из гостиной они выходили по-домашнему, рука
в руке. Путано рассказав о злоключениях последних дней, Брандт сразу же
после ужина едва не заснул за столом, и Симона нежно подняла его за руки
со стула и увела с собой. Христиану и Франсуазе, которые оставались вдвоем
в розовом полумраке гостиной, она на прощание улыбнулась почти материнской
улыбкой.
— Война кончена, — бормотал Брандт, выходя из гостиной. — Да, братцы,
кончена! И я иду спать. Прощай Брандт, лейтенант армии Третьей империи! —
продолжал разглагольствовать он сонным голосом. — Прощай, солдат! Завтра
художник-декадент снова проснется в штатской постели рядом со своей женой!
— Посмотрев на Франсуазу, он обратился к ней с добродушной фамильярностью:
— Будьте поласковей с моим другом. Любите его, Он — лучший из лучших!
Сильный, испытанный в боях — надежда новой Европы, если вообще будет новая
Европа, если вообще есть надежда… Крепко любите его!
Симона с ласковым укором покачала головой.
— Вино в голову ударило. Сам не знает, что болтает, — сказала она,
увлекая Брандта в спальню.
— Спокойной ночи, — на прощанье крикнул им Брандт уже из коридора, —
спокойной ночи, дорогие друзья!
Дверь закрылась, и в гостиной воцарилась тишина. Взгляд Христиана
бесцельно блуждал по маленькой комнате, обставленной в типично женском
вкусе, задерживаясь то на полированной глади дерева, то на темных в
полумраке зеркалах, то на расшитых в мягких тонах подушках, то на
оправленной в серебряную рамку довоенной фотографии Брандта в берете и
баскской рубашке.
Наконец Христиан взглянул на Франсуазу. Закинув руки за голову, она
задумчиво уставилась в потолок. Лицо ее наполовину скрывала тень, тело в
голубом стеганом халате покоилось на подушках. Изредка она ленивым, едва
заметным движением шевелила носком атласной комнатной туфельки,
дотрагиваясь ею до края кушетки, потом отодвигала ногу назад. В памяти
Христиана смутно возник такой же стеганый халат, только густого
темно-красного цвета, на Гретхен Гарденбург, когда он впервые увидел ее в
дверях просторной берлинской квартиры. Интересно, что она делает теперь?
Цел ли дом, жива ли она сама? Живет ли все с той же седовласой
француженкой?
— Устал солдат, — донесся до него приглушенный голос с кушетки. — Очень
устал наш лейтенант Брандт.
— Да, устал, — согласился Христиан, внимательно посмотрев на нее.
— Должно быть, туго ему пришлось? — поинтересовалась она, снова
пошевелив носком туфельки. — Кажется, последние несколько недель были не
из приятных?
— Да, не очень.
— А что американцы? — с невинным видом расспрашивала она, сохраняя
скучающий тон.