Он же псих. — И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал
стоять с ножом в руках.
— До поры, до времени, — громко крикнул Доннелли, — не забудь, я сказал
— до поры, до времени.
Посмеиваясь, Ной смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Он
взглянул на длинное зловещее лезвие, уверенно захлопнул нож и положил его
в карман. Направляясь к казарме, он вдруг ронял, что открыл способ, как
остаться в живых.
И все же, подойдя к двери казармы, он долго колебался, не решаясь
войти. Он слышал, как в казарме кто-то пел; «Я возьму тебя за ручку, и
тогда поймешь…»
Ной распахнул дверь и вошел. Райкер, находившийся у двери, первый
заметил его.
— Боже мой! — воскликнул он. — Посмотрите, кто пришел.
Ной опустил руку в карман и нащупал холодную костяную ручку ножа.
— Э! Да это Аккерман, — крикнул через всю казарму Коллинс, — как вам
это нравится?
Все вдруг столпились около него. Ной незаметно отступил к стене так,
чтобы никто не смог встать позади него. Он положил палец на маленькую
кнопку, при помощи которой открывался нож.
— Как там было, Аккерман? — спросил Мейнард. — Хорошо провел время?
Небось, побывал во всех ночных клубах?
Все засмеялись, а Ной вспыхнул, но, внимательно прислушавшись к их
смеху, понял наконец, что в нем нет ничего угрожающего.
— Бог мой, Аккерман, — воскликнул Коллинс, — видел бы ты лицо Колклафа
в тот день, когда ты смылся! Ради одного этого стоило пойти в армию. — Все
громко захохотали, с удовольствием вспоминая тот памятный день.
— Сколько времени тебя не было, Аккерман? — спросил Мейнард. — Два
месяца?
— Четыре недели, — ответил Ной.
— Четыре недели? — удивился Коллинс. — Четыре недели отпуска! Хватило
бы у меня духу на это, клянусь богом…
— Ты отлично выглядишь, парнишка. — Райкер похлопал его по плечу. —
Тебе пошло это на пользу.
Ной недоверчиво посмотрел на него. «Очередная шутка», — подумал он и
крепче сжал рукоятку ножа.
— После того как ты удрал, — сказал Мейнард, — трое ребят с твоей
легкой руки ушли в самоволку… Ты подал всем пример. Приезжал полковник и
задал жару Колклафу прямо при всех. «Что это за рота, — орал он, — где
всякий прыгает через забор! Ваша рота на самом плохом счету в лагере», и
все в таком роде. Я думал, Колклаф перережет себе горло.
— Вот, мы нашли их под казармой, и я сохранил их для тебя, — сказал
Бернекер, протягивая ему небольшой завернутый в тряпку, пакет.
С недоумением посмотрев на широко улыбающееся детское лицо Бернекера,
Ной стал медленно развертывать тряпку. Там лежали три книги, немного
заплесневевшие, но пригодные для чтения.
Ной медленно покачал головой.
— Спасибо, — сказал он, — спасибо, ребята. — Он нагнулся, чтобы
положить книги, и не решался подняться, чтобы наблюдавшие за ним парни не
видели его растроганного лица.
Он смутно понял, что его личное перемирие с
армией состоялось. Оно состоялось на безумных условиях: на угрозе ножом и
на нелепом престиже, выросшем из его сопротивления власти, но оно было
реальным. Он стоял, смотря затуманенными глазами на потрепанные книги,
лежавшие на койке, прислушиваясь к невнятному гулу голосов за спиной, и
чувствовал, что это перемирие, видимо, будет продолжаться, а может быть,
даже перерастет в союз.
21
Лейтенант, командир взвода, был убит еще утром, и, когда пришел приказ
отступать, взводом командовал Христиан. Американцы не очень нажимали, и
батальон занимал отличные позиции на высоте, откуда просматривалась
разрушенная деревня из двух десятков домов, где упорно продолжали жить три
итальянские семьи.
— Я начинаю понимать, как делаются дела в армии, — услышал Христиан,
как кто-то жаловался в темноте, когда взвод, гремя оружием, продвигался по
пыльной дороге. — Приезжает полковник и производит осмотр. Потом он
возвращается в штаб и докладывает: «Генерал, я рад доложить, что люди
занимают надежные позиции и живут в теплых, сухих землянках, которые могут
быть разрушены только прямым попаданием. Наконец они начали регулярно
получать пищу, и три раза в неделю им доставляют почту. Американцы
понимают, что наши позиции неприступны, и-не проявляют никакой
активности». — «Ну хорошо, — говорит генерал, — будем отступать».
Христиан узнал по голосу рядового Дена и взял его на заметку.
Он уныло шагал вперед, а висевший на ремне автомат оттягивал плечо и,
казалось, становился все тяжелее. В эти дни он все время испытывал
усталость, то и дело давала себя знать малярия: болела голова, знобило,
хотя и не настолько сильно, чтобы было основание лечь в госпиталь. Тем не
менее, такое состояние изнуряло и выбивало из колеи. «Отступаем, —
казалось, твердили его ботинки, когда он, хромая, шагал по пыли, —
отступаем, отступаем…»
«По крайней мере, — тупо подумал он, — в темноте можно не бояться
самолетов. Это удовольствие нам предоставят потом, когда взойдет солнце.
Вероятно, сейчас где-нибудь около Фоджи молодой американский лейтенант
усаживается в теплой комнате за завтрак. Перед ним грейпфрутовый сок,
овсяная каша, яичница с ветчиной, натуральный кофе со сливками. Немного
погодя он заберется в самолет и пронесется над холмами, поливая из
пулеметов разбросанные вдоль дороги черные фигурки, притаившиеся в
ненадежных мелких окопчиках, и этими фигурками будут Христиан и его
взвод».
Христиан продолжал брести вперед, исполненный ненависти к американцам.
Он ненавидел их больше за яичницу с ветчиной и натуральный кофе, чем за
пули и самолеты. Да еще за сигареты. Кроме всего прочего, у них сколько
угодно сигарет.